Морис посмотрел вслед жене заведующего и внезапно переполнился отвращением к ней, покраснел как рак – ему вспомнились рисунки мистера Даси. Откуда-то из глубин души всплыла неосознанная тревога, ни с чем не сравнимая печаль, неуклюже всколыхнула поверхность – и снова улеглась на дно. Откуда взялась эта тревога, каковы ее истоки – об этом он себя не спросил, ибо его час еще не настал, но в намеке таилось нечто устрашающее… и хотя он был героем, ему захотелось снова стать маленьким мальчиком и брести вдоль бесцветного моря будто в полусне. Доктор Барри продолжал вразумлять его и на правах старого и доброго соседа рассказал много такого, от чего у Мориса стало нехорошо на душе.

Он выбрал колледж, который облюбовали его школьный приятель Чэпмен и еще несколько выпускников Саннингтона, в результате за первый год учебы в университете никаких особых перемен в жизни не ощутил. Он вошел в клуб саннингтонцев, они вместе играли, постоянно встречались за чаем и ланчем, обменивались только им понятными шутками и говорили на своем жаргоне, сидели рядышком в зале и всей оравой ходили по улицам. Иногда они напивались, и тогда кто-то заводил хвастливый рассказ о победах над женщинами, полный таинственных недомолвок. Однако кругозор их не выходил за рамки школьного, многие так и прожили с ним всю жизнь. Они не враждовали с другими студентами, но держались слишком тесной группой, а популярность так не завоевать. Выйти на ведущие роли им мешала и собственная посредственность, к тому же не было смысла сходиться ближе с ребятами из других привилегированных школ – зачем? Мориса такой расклад вполне устраивал. От природы он был ленив. И хотя все проблемы остались при нем, новых не прибавилось, а это уже кое-что. Завеса тайны пока не приоткрывалась. Плотские мысли его тревожили гораздо реже. Он просто стоял в темноте, не пытаясь ничего нашарить, не пытаясь идти на ощупь, словно такое пассивное стояние и было целью, венчавшей столь долгую и болезненную подготовку тела и души.

На втором году учебы с ним произошли перемены. Он уже совсем освоился в колледже, новая обстановка его больше не угнетала. Дни он проводил как и прежде, но по вечерам наступала другая жизнь. Еще на первом курсе он сделал важное открытие: взрослые ведут себя друг с другом вежливо, если, конечно, у них нет оснований вести себя как-то иначе. Однажды к нему в берлогу нагрянули третьекурсники, и он уже приготовился, что вот сейчас они начнут бить тарелки и издеваться над фотографией его мамы. Он даже настроился было поквитаться: вот погодите, наступит день, и я перебью всю посуду вам. Однако ребята вели себя вполне пристойно, и терять время на сведение счетов не пришлось. А преподаватели, те и вовсе отличались безупречными манерами. Морису всегда хотелось, чтобы обстановка вокруг него была спокойная, чтобы и сам он мог благодушествовать. Быть жестоким и грубым удовольствия ему не доставляло. Такое поведение противоречило его природе. Но в школе выбирать не приходилось – прояви он слабость, его бы просто затюкали. А в университете, где поле битвы куда обширнее, наверняка придется здорово огрызаться и кусаться.

Он стал совершать одно открытие за другим. Оказалось, что его окружают самые что ни на есть живые существа. До сих пор люди в его сознании были лишь плоскими картонками, вырезанными по шаблону (сам он только притворялся таковым). Но, бродя вечерами по дворикам студенческого городка и заглядывая в окна, он видел: кто-то поет, кто-то ссорится, кто-то читает книгу. И как-то само собой на Мориса снизошло озарение: а ведь у каждого из них своя жизнь, каждый полон чувств, как и он сам. Со времен школы мистера Абрахамса он никогда не жил в открытую и проповедь доктора Барри отнюдь не воспринял как руководство к действию. Однако понял: обманывая других, он обманывал себя и ошибочно принимал однокашников за пустышки, ибо хотел, чтобы такую же пустышку они видели в нем. Ничего подобного, у каждого из них был свой внутренний мир. «Господи, но ведь не такой, как у меня!» Когда до сознания Мориса дошло, что другие люди – живые существа из плоти и крови, гонора у него мгновенно поубавилось, он ощутил себя грешником: да во всем мироздании не найти столь черствую личность! Неудивительно, что он прикидывался картонной фигуркой – стань его истинная природа явной, его бы с позором вышвырнули за пределы Вселенной. Господь, будучи явлением высшего порядка, его не беспокоил. Куда страшнее было порицание со стороны, скажем, Джои Фетерстонхоу, который обитал этажом ниже, а Ковентри был горше любого ада.

Вскоре после этого открытия он оказался на ланче в обществе мистера Корнуоллиса, их декана.

Гостей было еще двое: Чэпмен и бакалавр-гуманитарий Рисли из колледжа Тринити, родственник хозяина, – темноволосый брюнет с жеманными манерами. Когда их знакомили, он напыщенно расшаркался, а в разговоре никому не давал вставить и слова – то и дело по-дамски чем-то восторгался. Чэпмен, выразительно посмотрев на Мориса, скривил нос, приглашая осадить выскочку. Но Морис решил подождать. Желание обижать людей у него появлялось все реже, и вообще не ясно, так ли ему омерзителен этот Рисли. Хотя… Чэпмен тем временем решил начать атаку сам. Выяснив, что Рисли обожает музыку, он начал его подкалывать:

– Нам, простым смертным, этого не понять.

– А я себя таковым и не считаю!

– Вот как! Тогда нижайше прошу прощения.

– Будет вам, Чэпмен, не портите себе аппетит, – вступил мистер Корнуоллис, который уже понял: за ланчем скучать ему не придется.

– Боюсь, я уже его испортил мистеру Рисли. У него от моих простецких разговоров перестал выделяться желудочный сок.

Они сели за стол, и Рисли, хихикнув, повернулся к Морису.

– Что на это ответить – ума не приложу. – В каждом предложении он резко выделял какое-нибудь слово. На сей раз ударение пало на «ум». – Даже как-то неловко. «Нет» не скажешь. «Да» – тоже. Что прикажете делать?

– А если промолчать? – подсказал хозяин.

– Промолчать? Какой ужас! Как вы можете такое предлагать?

– А вы никогда не молчите, можно спросить? – полюбопытствовал Чэпмен.

– Никогда, – подтвердил Рисли.

– И никто от вас не устает?

– Никто.

– Странно.

– Это намек на то, что от меня устали вы? Неправда, у вас лицо так и светится.

– Если и светится, вы тут ни при чем, – буркнул Чэпмен, теряя самообладание.

Морис и Корнуоллис засмеялись.

– Ну вот, опять я в тупике. Вести беседу – это такая сложная наука.

– По-моему, вам она дается лучше, чем другим, – заметил Морис. До сих пор он молчал, и его низкий резковатый голос заставил Рисли поежиться.

– Естественная. Это мое сильное место. Беседа – только она и занимает меня в этой жизни.

– Вы серьезно?

– Все, что я говорю, – серьезно. – (Морис вдруг понял: так оно и есть. Рисли говорит вполне серьезно.) – А вы человек серьезный?

– Пусть кто-нибудь другой ответит.

– Надо больше говорить, и серьезность придет сама.

– Чепуха, – осклабился декан.

Чэпмен разразился громоподобным хохотом.

– Чепуха, согласен? – обратился он к Морису, который сообразил: приятель хочет услышать от него, что дела важнее слов. И выполнил его невысказанную просьбу:

– Э, нет. Слова – это и есть дела. Разве эти пять минут в доме мистера Корнуоллиса прошли для вас незамеченными? Разве вы забудете, к примеру, что встретили здесь меня?

Чэпмен хмыкнул.

– Не забудете, равно как и ваш коллега. Так что не рассказывайте мне про дела.

Хозяин решил, что саннингтонцев пора спасать. И попенял своему младшему кузену:

– Память у тебя подкачала. Ты путаешь понятия. Принести пользу и произвести впечатление – разные вещи. Не сомневаюсь, что встречу с тобой Чэпмен и Холл запомнят навсегда, но…

– А то, что они здесь ели котлету, забудут. Именно.

– Однако котлета принесет им хоть какую-то пользу, а ты – никакой.

– Это мракобесие!

– Говорит как пишет, – вставил Чэпмен. – Да, Холл?