Успокоившись, я погасил свет и через некоторое время уснул.
III
Утром я проснулся около девяти часов. Встал, сделал зарядку, умылся и пошел завтракать. На сковороде по-быстрому пожарил яичницу с сырокопченой колбасой, в турке заварил кофе. Пока завтракал, решил, что сегодня изучу и проведу что-то вроде инвентаризации содержимого шкафов и прочей мебели квартиры. Лишнее выброшу, а то, что представляет ценность в дальнейшем использовании, оставлю. Допив кофе, я приступил к намеченному делу.
На обнаружение каких-то реальных ценностей я особо не рассчитывал, потому что помнил, как скромно и без излишеств жила бабушка.
Сначала, я изучил содержимое шкафов обеих комнат. Мощные створки открывались с тугим скрипом. В шкафу маленькой комнаты я не обнаружил ничего интересного. Там лежали стопки постельного белья, пара одеял и пара подушек. Постельного белья была так много, что можно было сделать вывод о проживании в квартире не одного человека, а по крайней мере пяти, или бабушка набрала белья про запас. Во второй части шкафа висели старые, но чистые халаты, несколько бабушкиных платьев, юбок и кофт.
В одном из отделов шкафа большой комнаты были старенькие пальтишки, зимняя шубка из неопознанного мною зверька, в другом отделе стопками лежали книги. На первый взгляд, это были только художественные книги. На стопке книг стоял старинный глобус с бронзовым горизонтальным обручем посредине. А за глобусом у стены стояло что-то вроде средних размеров картины, накрытой темным покрывалом. Я достал картину, ощутив ее немалую тяжесть, положил на пол и снял покрывало.
Под материей оказалась не картина, а зеркало овальной формы, по контуру обрамленное позолоченной окантовкой. Во всяком случае, она имела золотистый цвет. По виду зеркало было очень старым. Я перевернул его с целью обнаружить что-нибудь интересное с обратной стороны. Но там не было ни надписей, ни этикеток, в общем, того, что проливало бы свет на время и место изготовления зеркала. Но мне показалось, что это дорогое изделие, за которое в случае продажи можно выручить неплохие деньги. Не то, чтобы я обязательно собирался его продавать, но просто отметил это обстоятельство про себя.
Мне показалось странным, что зеркало лежало в шкафу, ведь в ванной зеркала не было, а над раковиной из круглой пробки торчала крупная шляпка гвоздя, на котором явно когда-то что-то висело, и скорее всего это было именно зеркало. Тем более стиль оформления ванной комнаты очень подходил зеркалу, обнаруженному мною в шкафу. И я решил, что повешу его там, где ему самое подходящее место.
Я тщательно протер зеркальную поверхность и окантовку, отнес зеркало в ванную и повесил на гвоздь. Оно смотрелось так, будто здесь оно и должно висеть.
Вернувшись в комнату, я еще раз окинул взглядом распахнутый шкаф, но больше не обнаружил там ничего интересного.
Затем я перешел к письменному столу, стоявшему возле окна, из которого открывался вид на Моховую. За окном текла повседневная жизнь.
Стол представлял собой массивное тяжеловесное сооружение, стоящее на двух мощных тумбах, держащих толстую толщиной в пять сантиметров прямоугольную поверхность, покрытую зеленым сукном. На столе стояла старая, но не старинная настольная лампа, включающаяся шнурком, свисающим из-под стеклянного пузатого бело-мутного плафона. Поверхность стола смотрелась идеально чистой, будто ее недавно убирали. Даже пыль не видна. Вообще казалось, что стол этот сразу после покупки новым принесли в квартиру, поставили на это место, и с тех пор он недвижимо стоит здесь уже сотню лет.
Я подошел к тумбам и выдвинул поочередно ящики сначала одной, потом другой. Внутри лежали письменные принадлежности времен Хрущева. Много перьевых ручек, пара чернильниц, шариковые ручки, линейки, карандаши, стиральные резинки, скрепки. Пачка старых пожелтевших конвертов с письмами, аккуратно перетянутых шпагатом, с неизвестных адресов. Также в столе я нашел очень старые, дореволюционные фотографии, затертые от времени и многочисленных просмотров.
Я взял их и сел в кресло-качалку, стоявшую под пледом в углу у окна. Покачиваясь, начал смотреть. Я вообще очень люблю смотреть старые фотографии. Причем чем старше, тем лучше. Они действуют на меня магнетически. Мне в этих затертых изображениях все интересно. И предметы, и пейзажи, но больше всего люди, их лица, мимика, позы. Меня все это настолько завораживает, что я могу очень долго сидеть и рассматривать, каждую деталь. Другой человек посмотрел бы да положил. Но мой интерес не угасает так быстро. Я могу возвращаться уже к просмотренным фото, чтобы еще раз взглянуть, понять тот миг, когда сделан снимок, определить по лицам, какое у людей в то мгновение настроение. Вот я смотрю на фотографию, на которой изображена группка детей возле каменной стелы. На обороте снимка читаю – тысяча девятьсот тринадцатый год. Стела побелена и окружена крупными металлическим черными цепями. Между стелой и фотографом размещаются дети – девять мальчиков и четыре девочки. Четыре мальчика одеты как матросики, в белых брючках, таких же курточках, в разрезе которых торчат тельняшки, на шее матросские синие платки-галстучки с узелками. Так модно было одевать мальчиков в те времена. Кто-то из ребят смеется, кто-то хмурится от яркого света дня. На переднем плане на ступеньке сидит девочка лет девяти. Вид у нее немного сердитый, смотрит в сторону, упрямо подперев кулачком подбородок, как будто ее обидели или рассердили. С той поры прошло больше ста лет. Никого из них давно нет в живых. Они все выросли, прожили наверняка непростую жизнь, состарились и ушли из этого мира. А фотография навсегда оставила их детьми, на этом снимке. Всегда просмотр таких фото вызывает у меня грусть. Что-то похожее я испытываю возле поросших мхом могил. Жизнь, которая была, а затем прошла, остались только фото и могильные плиты. Но на тех снимках все еще живет, все еще впереди.
Больше ничего интересного в столе не было, и ценного тоже. Все, что достал из ящиков, я положил обратно в том же порядке.
Незаметно подошло время обеда, и я пошел на кухню. Долго возиться с приготовлением пищи не хотелось, поэтому я вскипятил в кастрюле воду, посолил и бросил в нее пельмени, одновременно поставил на огонь чайник.
Пообедав, я решил прогуляться, развеять голову. Выглянув через окно на улицу, увидел, что люди идут, зябко вжав голову в плечи, невольно демонстрируя, как им холодно. Поэтому я оделся потеплее, на голову нахлобучил теплую круглую темно-синюю шапку с надписью на английском языке – «спорт навсегда». Эта шапка у меня была не новая и осталась с каких-то соревнований по лыжам. На тех соревнованиях всем участникам давали такие. Она была хорошего качества, и вот уже несколько лет в холодные зимы согревала мою голову.
Выйдя на Моховую, я сразу понял, почему жались в одежду люди. Со вчерашнего дня очень похолодало, выпал и небольшим слоем лежал снег. Температура воздуха ушла в глубокий минус. К тому же в просеки улиц дул сильный по-холодному колючий ветер, от которого хотелось не гулять, а зайти в первый же попавшийся магазин или кафе, чтобы не шастать на свежем воздухе, а погреться в хорошо отапливаемом помещении. Но я не стал малодушничать, а, втянув голову в плечи, дошел по Моховой до улицы Чайковского, повернул налево и через некоторое время вышел на берег реки Фонтанки. Здесь я встал перед выбором – свернуть направо и дойти до Невы или повернуть налево и двинуться в сторону Невского проспекта. Но размышлял я недолго, потому что со стороны Невы порывисто подул ветер, и мысль взглянуть на главную реку города отпала. Повернувшись спиной к ветру, я не спеша пошел вдоль Фонтанки. Холод мешал наслаждаться прогулкой, но спиной к ветру брести было все же лучше, и я даже умудрялся наслаждаться архитектурными изысками зданий одного из самых красивых городов мира.
От взгляда на воду могло стать еще холоднее, но взор мой невольно опустился на водную поверхность, и тут я к своему удивлению увидел, что вода успела со вчерашнего дня за такое короткое время покрыться тонким слоем льда. Лед был открытым и темным, но кое-где ветер перемещал снежную крупу. Вид ее походил на то, будто кто-то пригоршней веерно рассыпал ее по ровной глади льда, покрытой белой сеткой трещинок.
