Веселый, должно быть, пьяный парень подошел к нам, роняя на ходу спички, сигареты, значки, репродукции из порнографических журналов, авоськи и другие предметы бытия.
- Ты - говно, - сразу сказал он контролеру, и я успокоился, - но и ты тоже порядочное говно, - он повернулся ко мне, мужественный и сильный, не сомневается в том, что говорит, и я вздрогнул.
- А кто из них большее говно? - Дурочка, вся сгоравшая от любопытства (ах, эти женщины), встала между нами, отняла у контролера мой проездной, вытерла сопли и отдала мне. Можно считать, что вот мы и познакомились!
- Таких, как он, - афганец показал на контролера, - я имел в день по восемь раз, не считая обеда, а таких, - продолжал он, задумавшись и показывая на меня, - как он...
Я дал дурочке на всякий случай пятачок и приготовился к самому худшему. Потрескавшаяся земля, забытая где-то в горах рота, анаша и водка, всякие бесчинства, гитарное скотство, спаси меня, военная прокуратура!
Здесь дурочка посмотрела в окно, где правая сторона, и вдруг горько заплакала. С бесконечным ужасом она смотрела на бесконечный пустырь, где были разбросаны в изысканном беспорядке тут и там бесконечные "почтовые ящики". "В них готовят экстрасенсов для работы по всему земному шару", - шепнула мне дурочка - беспокойное сердце, слабая натура, ранимая душа.
Контролер не выдержал и убежал из автобуса. Афганец неторопливо осмотрел дурочку, притянул к себе, обнял всю, какую-то пуговицу расстегнул, какую-то вырвал и потащил дурочку в конец автобуса. Она дружелюбно ворчала и почти не упиралась.
- Нет, блядь, - неожиданно выступил старый солдат, - не для того я брал город Николаев... Отдай ее мне, сынок, - пытаясь коснуться дурочки, ласково сказал он афганцу, - у тебя еще вся жизнь впереди, ты еще себе такую найдешь!
- Нет, дед, - ответил афганец, - если бы точно знал, что найду... а вдруг не найду, нет, не хочу рисковать!
- Отдай, сынок, - попросил дед, еще больше воняя и дрожа всем телом, как в любовной лихорадке, - пожалуйста, отдай, пожалей старика, я всю жизнь такую ждал, - он вытер слезу и дернул себя за ширинку, - а я тебе хорошие деньги дам!
Матерый волк афганских дорог покачал головой, водитель объявил, что следующая остановка - "Публичный дом обуви", старик потянул дурочку к себе, афганец плюнул на старика; его слюна была совсем не такая нежная, как сопли контролера, а грязно-желтая, и сквозь нее ничего не было видно. Тогда воин-освободитель резко повернулся спиной к воину-интернационалисту и перднул ему в лицо! Хмурые люди вокруг улыбнулись, и даже водитель доброжелательно оглянулся, дурочка аплодировала.
Я схватил ее за руку и выскочил с ней из автобуса. Афганец оставил старика и побежал за нами.
- Боже мой, скорей, скорей, - торопил я дурочку, - ты не представляешь, на что он может быть способен, если догонит!
- А ты музыку любишь? - Дурочка остановилась, ей что, потому что ничего не боится, потому что знает, что может поссать где угодно и ничего ей за это не будет, никто ее за это не тронет.
Я остановился. События принимали неожиданный оборот, как говорят политические обозреватели по Центральному телевидению, кабельного нет, вот темная ночь, холодный ветер, постоянный дождь, липкий снег, на улицу не выйдешь, и так каждый день, сидишь как у времени в жопе, ничего не поделаешь, приходится включать телевизор, слушать и запоминать, после цитировать.
- Конечно, - наконец я сообразил, что она хочет, - японские народные инструменты, Моцарт, Штокгаузен, Джетро Талл...
- А Окуджаву ты любишь? - дурочка становилась все более настойчивой.
- Нет, - я сделал невинные глаза; КСП, СП, КПСС, КПЗ - где я только не был, но Колобок стал прямо еще в детстве моим национальным героем, и с тех пор я действовал как мой эмоциональный кумир - я от дедушки ушел и от бабушки ушел, но и от вас, тихие гитары, добрые стихи, чистые мелодии, тоже ушел, но чего мне это стоило! Все было не так-то просто, милая девочка, она спросила, больно схватив меня за палец: "А русский рок?"
Настала моя очередь, я тоже сплюнул.
- Тогда ты последнее говно! - обиделась дурочка. - Я никуда с таким не пойду!
Из последних сил я втащил ее в случайный, как вы догадываетесь троллейбус. Я хотел успокоить ее, к груди прижал, но она все еще дулась на меня, поэтому царапалась и вырывалась. Пришлось дать дурочке конфетку, чтобы она развеселилась. Бедная девочка, бедный я, бедный троллейбус, час пик, все с работы, надежды никакой, на каждом сантиметре - концентрация трагедии женской и мужской судьбы.
Я задумался. Хотелось выйти вон, побежать на лужайку, дышать запахом леса, посадить на ладонь какое-нибудь насекомое, маленькое и не страшное, отпустить его, помыться в родниковой воде, потом долго лежать, предположим, в траве, вот до чего доводит фрустрация в имплицитной форме.
Дурочка дернула меня за рукав. Что, моя хорошая, я могу для тебя сделать? Хочешь, пойдем ко мне домой, выгоним жену с ребенком к ебеней матери, или нет, запрем их лучше на кухне, а сами всю ночь напролет будем читать вслух Франкла и Мишеля Фуко? Не хочешь; тогда пойдем в Александровский сад и будем резвиться как дети, в салочки поиграем, а когда устанем, то я пришью тебе пуговицу, которую оторвал афганец? Тоже не хочешь; а как насчет того, чтобы я дрочил на здание Моссовета, как пес на луну, и посвятил этот сакральный акт исключительно тебе?
Дурочка повела меня в центр салона троллейбуса. Там образовался свой маленький салон, и душой его был некто, чьи реплики встречались постоянно с одобрением.
Кто же он? "Ах, опять же дурачок", - снова догадался я.
Итак, в троллейбусе, поверьте, оказался дурачок. Кто такой дурачок? Нетрадиционный субъект мужского пола, привлекающий всех вокруг очарованием и самобытностью в отличие от дурочки - милого женского существа, выделяющегося поступками и фразами на фоне полупотусторонней для нее окружающей среды реальных объектов.
- А где ваша жена? - спросили дурачка.
- А жена моя уже восемь лет как на Миусском кладбище! - радостно ответил дурачок, и члены салона с удовольствием посмеялись.
- А что вы едите? - опять спросили его.
- А я макароны варю! - сказал вежливый дурачок, и салон отозвался взрывом дружного животного смеха. Я не очень-то понимал, что веселого в том, что чья-то жена давно на кладбище, а кто-то после такого потрясения варит себе макароны, кушать ведь надо, но карнавальная стихия всегда была для меня тайной - я здесь не судья.
Громче всех смеялась моя дурочка. Она уже успела забыть все автобусные ужасы, да и вряд ли для нее это были ужасы, скорее всего - безобидные картинки.
Иногда водитель продавал билетные книжки, они ползли по троллейбусу белой змейкой в крапинку, пассажиры передавали их друг другу с омерзением, и я их прекрасно понимал - ведь есть у тебя билет, нет у тебя билета - в конечном счете, не имеет ровно никакого значения и ни к чему не обязывает.
- А вот Горбачев? - вдруг спросила моя девочка.
- А Горбачева я очень люблю! - гордо признался дурачок; так даже я засмеялся.
Дурочка села к нему на колени, обняла и принялась что-то горячо шептать ему на ухо. Некоторые слова я смог расслышать: "...И не любит... последнее говно... но дал пятачок..."
Я постоял возле них какое-то время. Они абсолютно не потели, в троллейбусе душно, вентиляции никакой, все вокруг давно вспотели, а эти двое совсем не потеют, дурочка вертелась и пела, подмышка была хороша, густые черные волосы покрывали ее, но чувствовалось, что кожа под ними белая-белая, ничего, когда-нибудь побреет, она спросила его: "А ты?", он вырвал у нее из подмышки один волосок, длинный такой, и обмотал его вокруг указательного пальца и показал этим же пальцем на "вольво"-пикап, проезжающую мимо троллейбуса.
Дурочка, дурочка, милая девочка, где твоя лавочка, где твоя печка? В холодные ночи, в жаркие дни кто обнимает колени твои? Впрочем, сейчас, когда у нее есть дурачок, за нее можно не волноваться, недаром окружающие с завистью смотрят. Прощай, дурочка, и дурачок, прощай! Будьте счастливы и не поминайте лихом! Теперь они будут жить долго и счастливо, а затем умрут в один день.
