Конечно, стремление Оствальда подчинить второму закону термодинамики весь процесс цивилизации и его отдельные сферы труда, науки, социальности, эстетики и экономики – ход столь же редукционистский, сколь и типичный для своего времени. Вместе с тем подход Оствальда в высшей мере репрезентативен для истории понятия «энергии», имеющего тенденцию встраиваться в самые разные дисциплины, так что в рамках психоанализа в той же мере может быть обоснован закон сохранения энергии либидо, как в нарративной теории повествования могут рассматриваться с точки зрения производства энергетических избытков или, напротив, экономии энергии. В результате этих адаптаций происходит развитие не столько энергетического монизма, сколько энергетического плюрализма. В свою очередь, последний не столько сводит все области знания, искусство и медиа к физическому понятию «энергии», сколько приводит к его многократному расширению. Так возникает тесное слияние понятий энергии, силы, динамики, влечения, воли.
В середине XX века в той части антропологической теории, которая применяла эволюционистские и неоэволюционистские подходы к описанию процессов социокультурного развития, стали возникать концепции, напрямую увязывающие объемы производимой и потребляемой энергии с типом социальной организации, культурными доминантами и ценностными ориентирами. Во многом эти концепции опирались на идеи Вильгельма Оствальда, считавшего, что «история цивилизации есть история все большего контроля человека над энергией»25. Отталкиваясь от этого тезиса, американский антрополог Лесли Уайт предложил формулу, согласно которой ход истории может быть сведен к простому уравнению: C = E × T, где С – культура, Е – энергия, а Т – техника26. Согласно этой аналитической оптике, человек и окружающий его мир представляют собой динамические системы, функционирование которых связано с затратами энергии, – при этом культура есть не что иное, как совокупность технологий извлечения, преобразования и использования энергии. Эволюция культуры – это движение в сторону все большей организации, дифференциации структуры, повышения уровня интеграции и увеличения концентрации энергии (не сложно заметить, что общий оствальдовский исток, стоящий за «культурологией» Уайта27 и «тектологией» Богданова, породил очень сходные системы представлений). Культура «развивается по мере того, как увеличивается количество энергии, потребляемое в год на душу населения, либо по мере роста эффективности орудий труда, при помощи которых используется энергия»28. Чуть раньше тот же принцип был положен в основу типологии этапов технологического развития (уровень извлекаемой энергии коррелирует с параметрами отношений между техникой, природой и человеком), который предложил американский историк и философ техники Льюис Мамфорд29. И хотя в последнее время столь последовательный эволюционистский детерминизм утратил прежнюю влиятельность, появляются все новые и новые попытки обосновать его, опираясь на новые данные биологии, антропологии, археологии и истории. Одним из наиболее громких примеров таких попыток стала книга американского археолога и антрополога Йэна Морриса30. С его точки зрения, развивающей и усиливающей концепцию Уайта: методы извлечения энергии определяют численность и плотность населения, которые, в свою очередь, служат главным фактором, диктующим оптимальные формы социальной организации, вследствие чего одни наборы ценностей становятся более успешными и привлекательными по сравнению с другими31. Иными словами, от способа получения необходимой для жизни энергии (собирательство, земледелие, использование ископаемого топлива) зависят не только форма социальной организации, но и этические координаты. Выдвигаемый исследователем тезис «Моральные требования склоняются перед энергетическими потребностями, а в обществах, извлекающих от 10 тыс. ккал энергии на человека в день, одним из самых важных требований является признание политического и экономического неравенства»32 – может показаться радикально редукционистским, но, как бы к нему ни относиться, Моррис обосновывает четкую взаимосвязь между способом получения необходимой для жизни энергии, ее объемом, характером общественной организации и базовыми ценностями (прежде всего, отношением к неравенству и насилию), обеспечивающими устойчивое воспроизводство данной социальной формации.
Какими бы разнонаправленными ни были эти подходы и постановки вопросов, можно отчетливо увидеть, что эпистемологическая и эстетическая притягательность физического феномена «энергия» касается в первую очередь четырех неизменных проблем, всегда сопровождающих решения по ее репрезентации.
1. Привлечение понятия энергии плодотворно для рефлексии о методах трансформации и обмена. Одно из первичных физико-энергетических наблюдений касается того, что энергия даже там, где речь идет о ее растрате, не исчезает, а сохраняется и претерпевает множественные формальные конверсии, например из кинетической энергии в тепловую энергию. Это наблюдение ложится в основу описания феноменов переноса и перевода, а также трансфигуративных и метаморфических процессов в энергических терминах. Способность к трансгрессивной смене форм, к трансферам между различными типами медиальности и дискурсивными форматами в результате предстает как подлинно энергетический эффект. Барбара Гронау определяет этот эффект как fluidum энергии: «Энергия не обладает характером вещи, она является „флюидом“, который заметен лишь в процессах видоизменения и передачи».
2. Дискуссия вокруг понятия энергии придает сфокусированность пониманию материала и формы, а также их взаимоотношений. Уже в аристотелевской концепции enérgeia выступает в связи с понятиями формы и материи, при этом enérgeia возводится в формообразующий принцип осуществления или самого сущего – актуального. Вирулентность концепции энергии как формообразующей силы обнаруживает себя не только там, где понятие материи подвергается коррозии или материя становится мыслимой и постижимой лишь как «замороженная энергия» (Яммер), как одна из форм энергии. Понятие энергии попадает в сердцевину фундаментального вопроса о том, каким образом форма и внешняя сущность соотносятся с энергетическими воздействиями, иначе говоря, как понятие формы должно получать новое осмысление там, где оно претендует на действительность и действенность.
3. Понятие энергии – это ключевая категория для обсуждения изобразительных концепций в связи с их эстетическими, коммуникативными и социальными воздействиями, притязаниями или ожиданиями. В 1920 году представительница конструктивизма Любовь Попова пишет: «В истории искусства не было ни одной значительной эпохи, в которой бы объект изображения не искажался ради внешней энергии выражения». Такая критика репрезентации через понятие энергии не только требует базовой ревизии миметизма изображения ради предпочитаемого ему принципа экспрессивного и энергетически заряженного остранения. Энергия как категория изображения затрагивает, кроме того, коренящееся в античном понимании enérgeia притязание на витальное присутствие здесь и сейчас. То, что находится в обладании enérgeia, порывает с репрезентацией и переходит в модус присутствия (часто коннотированного как живое), оно отклоняет опции латентного, возможного, вероятного и переходит в модус фактически данного.
4. Энергия являет собой призматическое понятие, в котором взаимно преломляются природа, искусство и техника. Намеченные выше проникновения естественно-научной концепции энергии в гуманитарные науки и в искусство нередко были связаны с рассмотрением энергии как импульса, необходимого для возникновения радикальной техноэстетики. В этой перспективе, например, различные течения в искусстве модернизма кажутся вдохновленными прежде всего открытием электромагнитных колебаний, радиоактивности и электрона33. Но одновременно понятие энергии выступает в роли символического шифтера, с помощью которого искусство вновь обращает внимание на тело и его пластику34, на эстетический концепт vis viva или же на эстетико-экологические концепции – такие, как land art. Таким образом, вместо того чтобы выступать референциальной основой современной веры в технику, энергия должна осознаваться как интегрирующая фигура в игре различных дискурсов.
