Мы остались втроем. Родителям по-прежнему приходилось подрабатывать частными уроками музыки, но по мере того, как состояние полумира-полувойны укреплялось, они стали надеяться, что им удастся найти более стабильные места. Поговаривали про возможность восстановления Дворца Промышленности, хотя это, конечно, должно было занять несколько лет. Отец говорил, что уже предпринимаются действия по возрождению Филармонического оркестра.

Я был погружен в собственные тревоги, зная, что мой призыв – всего лишь вопрос времени, хотя еще оставалось четыре года, прежде чем эта проблема станет насущной. Мне отчаянно не хотелось идти вслед за Джаком в армию. Полный курс обучения в консерватории Глонд-города мог оттянуть призыв на два года, но даже эта отсрочка мне была недоступна – главное здание консерватории оказалось повреждено воздушными налетами и количество учебных мест сократилось.

Окончив школу в шестнадцать лет, я был вынужден искать работу, и в результате удачного стечения обстоятельств мне удалось получить невысокую должность ученика клерка в эррестской компании, производившей электронику. У компании имелся контракт на поставку систем наведения ракет, так что хоть я и был среди персонала мелкой сошкой без технического образования, роль фирмы в производстве оружия делала ее для меня безопасной гаванью.

Работа, которую мне приходилось выполнять, была административной и скучной, но она приносила достаточный доход, позволяя в свободное время продолжать развиваться как композитору. Пока фирма продолжала снабжать хунту вооружением, я был избавлен от армии.

Получив постоянный доход, я смог наконец покинуть дом и снял квартиру с тремя немаленькими комнатами в высоком доме недалеко от моря. Этот район сильно бомбили, так что арендная плата была невысока. Музыка вновь стала для меня предметом одержимости и преданности; бо`льшую часть того, что оставалось от заработка, я тратил на граммофонные записи и издания партитур. То был период, когда долгоиграющие виниловые пластинки стало возможно приобрести по доступным ценам. Постепенно я собрал коллекцию работ, нравившихся мне больше всего. Я слушал, играл, писал. Музыка гремела у меня в голове.

Перемирие продолжалось. Многие опасались, что без заключения официального мира атаки могут возобновиться, но жизнь все равно возвращалась постепенно к той, какой она была до бомбежек. Я организовал работу так, чтобы иметь как можно больше свободного времени, и посещал почти каждый концерт, какой удавалось найти, иногда проезжая для этого значительное расстояние.

Однажды летом я взял недельный отпуск и остановился в маленьком отеле в Глонд-городе, до которого от Эрреста было около часа поездом вдоль берега. К тому времени наиболее разрушенные здания в центре столицы уже отстроили, так что снова стали давать концерты для публики. Живая музыка выходила наконец-то из-за завесы сирен и из убежищ, в которых нас всех вынудили скрываться. То было захватывающее время. За эту неделю я потратил почти все свои сбережения, зато потом всегда видел в ней важный этап своего развития. Она подтвердила то, о чем я читал в музыкальных журналах и слышал от других музыкантов, а именно, что хотя традиционный репертуар так же популярен, как всегда, в то же время композиторы вновь начинают сочинять и исполнять современную музыку.

Музыку, которую писал я, вскоре начали замечать, хоть и понемногу. Через отца и знакомых я организовал в наших краях исполнение некоторых своих опусов. Одним таким опусом был цикл песен на стихи глондского поэта Гоэрга Скинна, другим – сюита для фортепиано и флейты. Самой сложной моей работой в то время стала фортепианная соната, а когда мне исполнилось двадцать семь, я сработал к концерту в эррестском городском управлении импрессионистическую вещь для фортепиано и скрипки, посвященную Дню Памяти и названную «Дыхание».

«Дыхание» было композицией, вдохновленной видами вересковых пустошей на холмах, которые я различал вдали из окна квартиры. Несколько раз я совершал одинокие поездки на пустоши, купаясь там в ощущениях и звуках. В первый раз я туда отправился, чтобы вдохнуть незагрязненного воздуха, а, по моим предположениям, пустоши должны были располагаться выше, чем слой смога, обычно окутывающий город. Но стоило мне там оказаться, как я оценил и общую утонченность этого места. Многое в ландшафте источало тишину; паузы в моей музыке воспроизводили беззвучие, наступавшее, когда, вспугнутые, уносились прочь птица или животное, пока я прыгал по кочкам или шел по тропе. Фон составлял намек на шум ветра, треплющего сухую траву. В безветренные же дни царила тишь, какой я не знал прежде. Шум скачущих по крутым откосам ручьев проникал в мои мелодии.

На том концерте я сам сидел за роялем, а партию скрипки исполняла молодая женщина по имени Алинна Россон. С Алинной я познакомился на одном из концертов в Глонд-городе, и мы подружились.

Ни мне, ни ей не приходилось еще играть перед аудиторией, хотя бы столь небольшой, как тем вечером, и для нас обоих это был опыт, вызвавший бурю эмоций. После концерта, в пустой комнате за сценой, где Алинна оставляла футляр от скрипки, мы оба плакали. Я лил слезы отчасти потому, что освободился от беспокойства, завершив выступление без явных ошибок, но при этом еще и переживал заново чувства, которые испытывал, когда задумывал и сочинял работу. Решив, будто Алинна испытывает то же облегчение, я положил руки ей на плечи, желая утешить, но она их стряхнула.

– Мне казалось, будто я там одна, – сказала она, и голос ее был тихим, но не от слез. Только тогда я понял, что она на меня сердита. – Я не слышала, как ты играешь, – тут ее голос сломался.

– В партитуре много пауз. Я играл вместе с тобой, но мне тоже казалось, что я один.

– Когда мы репетировали…

– Репетиция – это не то же самое, – настаивал я. – Ты замечательно играла сегодня. Я был очень растроган твоей игрой.

– Я просто следовала партитуре.

– Так и должно быть. Партитура – это форма музыки. Ты все еще дрожишь.

Я еще раз попытался ее утешить, взявшись рукой за локоть, но она вновь отстранилась. Мимо ходили люди, дверь пару раз открывалась и закрывалась. В коридоре погас свет. Служители собирались закрывать здание.

– Ты расстроена, – ляпнул я, не зная, как поправить ситуацию для нас обоих.

– Все эти паузы, – выговорила она. – Я их не слышу как следует, и пыталась считать такты. В ужасе была, что пропущу.

– Ноты пишутся, чтобы обрамлять паузы. Они определяют и окаймляют пустые места. Музыка чиста только в тишине.

Алинна уставилась на меня, непонимающе хмурясь. Мне не хотелось сейчас ничего говорить и слышать.

– Я видела паузы в партитуре. Но не знала, что ты подчеркнешь их красными чернилами.

– Партитура должна показывать как паузы, так и ноты. В следующем месяце я даю еще один концерт, – предложил я. – Хочешь играть со мной?

– После того, что сейчас было?

– Прошу тебя, Алинна.

Для меня случившееся было трансцендентным переживанием, а чистота нот и выразительность ее скрипки вызывали внутреннюю дрожь. При ее чувственной игре мне хотелось махать руками от возбуждения. Ее отрицательная реакция поставила меня в полный тупик.

– Не думаю, – заявила девушка, пряча скрипку.

Вскоре Алинна ушла не попрощавшись. Я был в полном раздрае. Постоянная потребность сочинять музыку и играть означала, что раньше у меня никогда не было нормальных отношений с противоположным полом. События того вечера болезненно напомнили о моей неопытности. Поведение Алинны заставило меня думать, что я подвел ее, напугал, а запутавшись, я и в самом деле испортил то, что казалось таким чувственным и интимным, когда мы играли вместе. За те несколько минут, что мы играли «Дыхание», она стала казаться мне прекрасной. Мне предстояло многому научиться.

На улице, когда я покинул здание, в темноте и холоде ждали несколько слушателей, чтобы поприветствовать и поздравить меня. Ничего подобного никогда со мной прежде не случалось, и я оказался совершенно не готов. Постарался полюбезнее ответить на комплименты, но при первой возможности удрал во двор мэрии, где отыскал свой велосипед и помчал домой сквозь студеный туман.