Резкий знакомый звук вернул меня в реальность. Доведенным до автоматизма движением я потянулся рукой к телефону, но так и не узнал, кто звонил. Когда между моей рукой и телефонной трубкой оставалось всего три сантиметра, меня будто парализовало. Телефон продолжал звонить: второй звонок, третий, четвертый. Я поднял трубку, чтобы с грохотом положить ее обратно. Началась борьба не на жизнь, а на смерть между прочно засевшей за последние десять лет рутиной в моей голове и почти забытым, затоптанным повседневностью и теперь робко восстающим из пепла здравым смыслом.

Несколько мгновений я сидел, упершись локтями в стол, положив голову на руки, впившись глазами в могильную темень письменного стола.

Нечеткие звуки.

Далекие, почти чужие разговоры.

Окинув взглядом светотени офиса, я закрыл глаза. Я подумал: «Почему бы не стать детективом до конца рабочего дня? Почему бы не попытаться выяснить, с какой стати всякий раз, когда я заглядываю в канцелярский стаканчик на столе, я не вижу там свою гелевую ручку?»

Я открыл глаза.

Открыл глаза второй раз.

Снял трубку телефона.

Медленно встал из-за стола. Моим прикрытием должна была стать простая чашка кофе.

Я медленно отмерял каждый шаг, чтобы успеть разглядеть каждый стол, каждый стаканчик, каждую руку, каждую жизнь. Я не искал по дороге ни разговоров, ни вопросов, ни приветствий, только ручку – свою ручку. Я добрался до кофейного автомата без каких-либо результатов: я заметил три ручки, черные, новые, заполненные гелем, но доказательств у меня не было.

Бросил сорок центов в кофейный аппарат.

Думал, что на обратном пути прихвачу с собой одну из ручек: мимолетное движение руки – и вот она уже у меня в кармане, но так и не смог.

Посмотрел на часы: 19:15.

Я снова сел за стол: без ручки и с кофе, который мне совершенно не нравился. Увидел заходящую в офис Эстреллу, подобную блуждающей галактике в этой расшитой яркими блестками куртке, которой с утра еще не было. Я стал следить за ее движениями, осматривать ее стол и стоящий на нем стаканчик. Надежды испарились.

Посмотрел на часы: 19:24.

Конец еще одного рабочего дня. Я так и не смог найти ручку, которую принес из дома. Я потерял их уже столько, что мне было стыдно просить у компании. Я сам покупал их по субботам в торговом центре вместе с продуктами и бытовой химией для уборки дома.

Это было в последний раз, поклялся я.

Посмотрел на часы: 19:27.

Звуки отодвигающихся и задвигающихся стульев, закрывающихся сумок и направляющихся в сторону выхода шагов. В тот день после потери данных мне нужно было переделать еще два модуля приложения, однако на этот раз я не хотел задерживаться. Я решил вспомнить, что я человек, а не просто работающее без устали существо. Если я потороплюсь, то еще успею пожелать Карлито спокойной ночи.

19:35. Приложил пропуск к вертушке и почувствовал, что здание украло у меня пять минут жизни.

19:40. «Пока и до завтра», нервное перемигивание оранжевых огоньков в лифте, почти одинаковые звуки открывающихся дверей, почти одинаковые звуки закрывающихся дверей. Усталый, побежденный, я распахнул дверь и вышел: холодно и темно.

Я завел машину, и мотор заурчал, начав понемногу вырабатывать тепло – искусственное, механическое. Тепло, которое не имело ничего общего с теплом объятий Реби, поцелуев Карлито, одеяла на рассвете, солнца в разгар летней дремы.

Тринадцать часов вдали, тринадцать часов без них.

Сорок минут в пробках, чтобы добраться до дома.

Еще двадцать минут в поисках парковки. Две машины и одно парковочное место – для нее, которая возвращается домой раньше одна. Для нее – моей, своей собственной, нашей нее. Для моей нее, которая теперь даже больше не моя, и поэтому я ухожу.

Я ехал – и помню как сейчас этот равнодушный день – в море криков, гудков клаксонов и смирения по трехполосной автомагистрали. Радио немного скрашивало поездку, вечерняя темнота тут же омрачала ее. Протискиваясь между предупреждающими красными и задними белыми, каждую ночь я пытался выбраться отсюда, не будучи протараненным. Я пересекал проспекты и проезжал маленькие переулки, чтобы доехать до моего квартала, где сразу же начинались поиски. Круг за кругом, улица за улицей, которые я знал наизусть, уголки, которые могли оказаться свободными, машины, занимающие сразу два места, и места, занятые сразу двумя машинами. Я столько раз думал взять и оставить машину прямо на тротуаре или на пешеходном переходе: ну кто будет ходить по ним в это время? Раньше я так никогда не делал: моя совесть и мой карман не позволяли, особенно второе.

Проснувшийся вдруг мотор, мигающие фары, неторопливо идущий человек с ключами в руках подарили надежду. Торможение и разворот в сторону будущего пристанища. Иногда без оглядки, забывая о пешеходах, светофорах и знаках, я на всех парах мчался к месту, которое всего лишь визуально считал своим.

Не знаю, во сколько я приехал в тот понедельник. Помню, как вошел в наш подъезд, выложенный бежевым мрамором, потому что делал так каждый день. Послушные лампы зажигались автоматически. Кругом все уютно и очень удобно. Привычным жестом нажал на серебристую кнопку вызова лифта. Выбрал пятый этаж и, пока поднимался наверх, закрыл глаза, чтобы пальцами угадать цифры, написанные шрифтом Брайля.

Вышел на холодную площадку, также отделанную бежевым мрамором, и через три шага, показавшиеся целой вечностью, добрался до дома.

Помню, что в тот день, как и во многие другие дни, оставил ключи в машине. Позвонил в звонок.

Реби, спокойная и уверенная в своей неприступной крепости, открыла мне дверь.

– Привет, милый, – произнесла она, как обычно, совершенно невыразительным тоном, оставляя на моих губах сухой поцелуй, отрешенный и безразличный. Один из тех, который вам оставляют, не задумываясь, но который заставляет вас задуматься о многом.

Давно в прошлом остались те времена, когда мы нервно считали минуты до встречи в парке, когда наши губы часами не расставались, будто склеенные слюной и дыханием мятной жевательной резинки. Времена, когда мы шептали друг другу на ухо ласковые слова, когда останавливались посреди дороги и, бросая все, переползали на заднее сиденье машины, когда мы кусали губы и пробирались языками в самые потаенные уголки еще незнакомого нам рта. В последнее время, что длилось уже довольно давно, хватало одного сухого поцелуя, чтобы ответить на вопрос: «Ты что, меня больше не любишь?», чтобы оправдать две жизни под одной крышей.

– Я с Карлито иду на кухню, – смиренный голос, хозяйка которого только что подарила мне этот незнакомый поцелуй, гулко раздался в коридоре, исчезая где-то вдали.

В тот понедельник, как и во все остальные дни, я оставил куртку на вешалке, сумку на тумбочке у входа и надежду на пороге. Я вошел на кухню, ожидая получить небольшую компенсацию. На высоком стульчике сидел мой малыш, который пытался прикончить тарелку пюре, из чего бы оно ни было.

– Привет, Карлито! Поцелуйчик? – спросил я.

Я спрашивал себя, в чем разница между этими двумя поцелуями: его и Реби. В каком возрасте поцелуи, которые он дарит мне, превратятся во что-то обыденное и сухое? В какой момент разорвется эта тонкая нить, связывающая два поколения? Узнаю ли я, что в поцелуях Карлито больше нет любви, что они превратились в рутину?

– Дяяяя, – ответил он мне, вставая на ножки прямо на стуле. И ему было все равно, что в ложке было полно еды, ему было все равно, что она выпадет у него из рук и со всем содержимым грохнется на пол. Ему было все равно, потому что не было ничего важнее для него в тот момент, чем поцеловать меня.

– Он почти закончил ужинать, – сказала мне Реби, смиренно собирая разлетевшееся по всему полу пюре. – Давай, Карлито, еще ложечку и в постель!