Какое-то время мы сидели молча, привыкая к внезапной темноте и к холодной земле, наслаждаясь результатом почти двухнедельной тяжелой работы.

Там, внутри, мы острее ощутили эту сильную признательность друг другу – братскую любовь, которая еще больше объединяла нас как друзей. Мне казалось, что это чувство будет жить вечно, что со временем оно только окрепнет и станет нерушимым, – так думал я. Как горько я ошибался.

Сидя там плечом к плечу, никто из нас даже не задумался о том, как в случае чего удержать эту махину. У нас появилось свое укромное место, где мы могли скрыться от обжигающих лучей солнца, и это было единственное, что имело значение. Мы создали этот угол своими руками и без помощи взрослых.

Мы даже представить себе не могли, что может случиться с нами в тот день. Мы и предположить не могли, насколько жестокими могут оказаться слова.

Никто не знает заранее, что в одночасье жизнь может перевернуться с ног на голову настолько резко, что все планы на текущий день, на следующий день и на все оставшееся лето могут буквально провалиться в пропасть.

В один из жарких августовских дней где-то в кастильских землях случилось именно это. Казалось, линия того дня уже была прочерчена на наших ладонях, но это был ничем не примечательный, самый обычный день, когда два мальчика играли во дворе, пока отец, все утро чинивший дом, дремал после обеда. Пока мама и бабушка суетились на кухне, смотря дежурный сериал и с удивлением обсуждая богатых, которые, оказывается, «тоже плачут». И пока дедушка праздно бродил по дому в поисках полезного для себя занятия или, проще говоря, отговорок. Этот прекрасный день, который должен был остаться совершенно незамеченным в череде других, вдруг взбунтовался против нас, подпрыгнул, как испуганный кот в темной комнате, и начал метаться из стороны в сторону словно крокодил, почувствовавший запах долгожданной крови и насилия.

Мы сидели вдвоем уже почти час, играя с песком, пропуская его между пальцами и ничего особенного не делая, и вдруг я услышал, как моя мама зовет нас.

– Полдник! Ребята, бегите полдничать! – прокричала она, как делала это всегда, когда обращалась к нам. – Ребята! – продолжала она настойчиво, что тоже было вполне нормальным для нее.

Мы могли бы просто взять и выйти, могли бы пойти на зовущий нас голос прямиком к галерее, ведущей наверх, и пополдничать вместе с остальными. Если бы мы продолжили скрывать существование нашей хижины, что с успехом делали до сих пор, возможно, нам и удалось бы провести судьбу за нос. Как знать, может, это все и изменило бы. Может, и не изменило бы ничего.

– Мам, сюда! – крикнул я, просунув голову в низкий дверной проем. – Мы здесь, в хижине, которую сами построили! – Моя главная ошибка была в том, что я забыл про причину, по которой мы молчали все это время о нашем строительстве.

Высунувшись наружу почти наполовину, я замахал рукой, предлагая маме подойти поближе. Я сделал это, движимый желанием ребенка доказать своей родительнице, что он сам вполне может ездить на велосипеде: «Мама-мама, посмотри на меня!» Сделал, движимый готовностью ребенка броситься с горки головою вниз, если только его родители смотрят на него в этот момент, или прыгнуть в глубокий бассейн со всего разбегу, даже если он не умеет плавать: «Мама, папа, посмотрите на меня!» Посмотрите, как я прыгаю на батуте, как сталкиваюсь с другими машинками на аттракционе, как я плаваю, как управляю воздушным змеем и как делаю «солнышко» на качелях. С этой неудержимой иллюзией, пульсирующей в голове, я позвал маму, чтобы она похвалила нас за хижину, но так и не получил ожидаемого.

Она слышала нас, но никак не могла понять, откуда доносятся голоса. Позвав нас еще два или три раза, она решила спуститься во двор и посмотреть, что происходит.

Ее тень медленно росла на каменной ограде, и я понял, что она приближается. Не дойдя примерно метров десять, она заметила меня – своего сына, наполовину торчащего из какого-то странного сооружения, чем-то отдаленно напоминающего маленькую хижину.

– Вылезайте оттуда! – крикнула она, оставаясь на месте. Крик, на тон выше ее обычного голоса, прозвучал скорее как угроза. – Немедленно вылезайте оттуда!

Что-то было не так, потому что в этом возгласе я точно уловил звенящие осколки страха. Сам не понимая почему, я вдруг резко занервничал. Упираясь коленями в землю, я торопливо пополз вперед, чтобы как можно быстрее выбраться из постройки, заставившей мою маму столь сильно разволноваться.

– Немедленно вылезайте! – она продолжала кричать, пока я пытался вылезти через темный и узкий проход, понимая, что нам обоим сильно влетит. Я уже почти выбрался наружу, но левая нога зацепилась за один из кирпичей, лежащих в основании входа – он определенно был очень мал.

Моя мама кричала и приближалась к хижине. Или она приближалась и кричала при этом. Я уже ничего не понимал. Я помню только, что ее движения заставляли меня нервничать еще больше. В тот момент я даже ни о чем не думал. Я просто хотел как можно быстрее вылезти наружу. Я не догадался отвести ногу в сторону хоть сантиметров на десять, а просто начал изо всех сил дергать ее вперед. Я не думал, что это может причинить мне боль. Я не думал, что это может причинить боль всем нам. Вот так, не раздумывая, одним рывком я выдернул застрявшую ногу, заметив небольшое расползающееся по коже пятно – это была кровь.

Та же сила, что позволила мне освободить ногу, сместила кирпич в основании хижины, сделав ее еще более неустойчивой. Даже не потребовалось ждать серого волка, который подует на домик. Было достаточно лишь обернуться, чтобы увидеть, как постройка рухнет в одночасье.

Одновременно воздух разрезало два крика: один накрыл меня волною страха, второй раздался за моей спиной. Сухой, приглушенный крик, но не боли – это пришло позже – а паники. Два крика и тишина, застывшая в облаке пыли.

В тот же миг, когда рухнула постройка, моя мать бросилась ко мне, схватила так сильно и обняла так крепко, сжала так неистово… что и сегодня, и каждый раз, когда я вспоминаю об этом, я чувствую, как ее ногти впиваются в мои голые руки. В тот день я открыл для себя самое безопасное место на свете – объятия перепуганной до смерти матери.

Я расплакался. Столько всего появилось в один миг: кровь на моей левой ноге, два этих одновременных крика, откуда-то возникшее чувство неопределенности, облако пыли, окутавшее все вокруг, и это странное ощущение, что лето закончилось…

Все происходящее после было похоже на крутящийся перед глазами калейдоскоп из образов, движений и звуков. Я помню, как мать оттолкнула меня в сторону с той же силой, почти безумным неистовством, с которым до этого схватила, чтобы обнять. Я помню глаза моего отца, прибежавшего на крики и бросившегося откапывать из-под завала Тони. Я помню безмолвную фразу «С тобой мы поговорим позже», явно читавшуюся в его перепуганном взгляде. Я помню туман, который периодически рассеивался. Помню, как хотел, чтобы он не исчезал никогда. И помню слезы на своих щеках…

Тони был единственным сыном Абатов – лучших друзей моих родителей. Анну и Хосе Антонио, любопытную пару, мне казалось, словно перенесли в реальную жизнь со страниц комиксов. Ее я запомнил очень стройной и высокой, чем-то похожей на Оливию, невесту моряка Попая. Он был больше похож на римского сенатора Брута, только с бородой, из-за которой почти никогда не было видно губ. Все четверо знали друг друга еще с детства, обычно в этот период зарождается самая крепкая дружба, которая с годами только крепнет. Их жизни, казалось, были написаны под копирку: обе пары познакомились в одно и то же время, обе поженились в одном и том же году, у обеих родились сыновья с разницей всего в несколько месяцев. Я был старше.

Дружба с Абатами была крепче любых семейных отношений. Это была дружба, наполненная субботними домашними посиделками, поездками выходных дней, часами, проведенными на пляже под зонтиком с полотенцами, переносными холодильниками и всеми мыслимыми и немыслимыми аксессуарами для комфортного отдыха, походами в горы, где можно было полюбоваться искрящимся на солнце снегом, лежащим в самых непредсказуемых уголках склонов. Это была настоящая дружба, в которой фразы «Ты посидишь сегодня с Тони, а завтра я заберу твоего?» и «Не представляешь, как ты меня выручил» были чем-то само собой разумеющимся.