– Нет, только не у калитки, отойдем немного,– растерянно молвила девушка, соглашаясь со словами парня. Ей тоже не очень хотелось домой, где нечем заняться, кроме шитья, но при свете керосиновой лампы много не сделаешь.
Они отошли немного вверх от дома по улице и остановились в переулке у дома Малайки, молодой чеченки, тоже живущей с отцом на поселении. Аня была немного с ней знакома, та всегда веселая, улыбчивая, но, видно, жилось ей не совсем легко и радостно. Однако Малайя разговаривала с девушкой, как со своей ровесницей, хотя выглядела старше.
– Что тебе рассказывать… Я росла просто… Мне казалось, что легко и радостно… Так было до войны… Сестра меня учила понемногу всему, что сама умела, и свою дочь, Валентину, тоже приучала, хоть та мала была. И огородик у нас был, картошку выращивали, полоть училась, как все сельские. А когда угнали в Германию, определили в трудовой лагерь в Дрездене около железнодорожного вокзала, поселили в бараки, там так сыро было, темно… И работа тяжелая, грязная. Почти не кормили, так – какая-то баланда. Вот когда начали по селам возить на работы, то кое-кто подавал еду, то хлеба совали, то чего-нибудь съедобного. Я думаю, что у меня нарушено что-то в организме: много не могу есть, хочется сладкого: воду с сахаром пью, вроде легче становится. Нас там продержали полтора года, может: кто наблюдал время, оно шло, как в темноте, не могу помнить – такой ужас был во мне. Обносилась вся, одежда была старая, истрепанная, нечем заменить: ничего же не дали взять из дома. Мой номер был 336, выбит на жестянке, потерять ее нельзя было, за это строго наказывали. Потом туда приехала одна немка со своим мужем и посмотрела на нас в строю. Разговаривали с начальником лагеря по-немецки, не знаю, о чем, но он потом пошел вдоль строя и приказал, чтобы мы показывали свои руки. Наверное, мои чем-то понравились, потому что меня вывели из строя, как и нескольких других, в отдельную группу. Нам позже сказали, что эта дама отбирала только девушек, женщин не брала. Нас завели в барак, где какой-то врач всех осмотрел, а потом нас шесть девушек отобрали и повезли в усадьбу около небольшого города Кессельдорфа. Когда вывезли из лагеря, я думала: ну, всё, пропаду – увезут неизвестно куда, убьют или что дурное сделают… Так боялась, и другие девушки тоже переживали. А оказалось, хозяйка эта была спокойной, такой красивой – я таких раньше и не видела. Она сама умела и шить, и вязать, и вышивать, и выбивать… Мне нравилось ее мастерство, звали ее фрау Эльза. Относились к нам неплохо, кормили – из наших была повариха в усадьбе. Мы всегда боялись, что нас могут отослать обратно в бараки, ничему не верили, но не прекословили, делали все, что скажут. Поселили всех в просторном домике, там были все условия для жизни, на мой взгляд, очень даже хорошие после того барака, потом показали мастерскую, где работали другие. Хозяйка через переводчика сказала, зачем нас привезли. Некоторые девушки были нерусские: кто-то из Польши, кто-то из Болгарии, две девушки были немками. Это было удивительно: видно, и своих фашисты не жалели. Сначала определили, что каждая из нас будет делать: две девушки стали закройщицами, одна художником, я ничего не умела, но хозяйка сказала, что научит вышивать, шить. Так и начала учиться всему, что показывали, она тоже нередко с нами работала, наблюдала за нами, подсказывала, да там и другая надсмотрщица была, но тоже не злая. А хозяин куда-то часто уезжал и привозил парашютный шелк. Из него мы платья и блузки шили и вышивали. Это я потом узнала, что ткань была парашютная. Но много было и другой материи: крепдешина, шелка, бархата, драпа, шерсти – да всякая. И платья у меня, юбки и блузки из разного полотна. Сама шила, привезла оттуда после войны… Хозяйка была себе на уме: видно, хотела, чтобы окружали ее чистоплотные девчата, – заставляла нас каждый день мыться в душе, хорошо одеваться, сшить себе по нескольку платьев, юбок, блузок, пальто, курточки и менять каждый день одежду. Вот эти все вещи у меня здесь.
– А что такое – выбивала? Ты сказала, что она выбивала?– с интересом спросил Федор.
– О-о-о… Это настоящее искусство! Я тоже делала такое: это на специальной машинке – а их много разных было в мастерской – сначала создается рисунок, дальше по нему вышивается узорный кант, потом вокруг прорезается ножницами, получается вроде дырчатой ткани, но не просто дыры, а узорные – цветы, листья разные или кружки, угольники. Это очень кропотливая и долгая работа. Нас периодически выпускали во двор усадьбы, чтобы мы отдыхали от такого напряжения. Видно, хозяйка хотела, чтобы эти вещи пользовались спросом. Незачем иметь столько таких изделий в одной усадьбе. Наверное, все они думали, что мы там будем до смерти, что завоюют они нашу страну, будем всю оставшуюся жизнь на них работать. Мы и пальто шили, на манекенах примеряли готовое, гобелены вышивали. Видели, что приезжали к ним другие немцы, покупали, приходили смотреть на нашу работу, цокали языками, наверное, удивлялись и ценили. Видно, приезжие давали заказы разные, потому что некоторых мы обмеряли. Я всему потихоньку научилась, только что не вяжу ничего, этим не занималась… Я к тому времени немного уже по-немецки понимала, девушки все общались потихоньку между собой, хоть и на разных языках говорили, и хозяйка пыталась разговаривать с нами, а мы с нею, но это так – совсем немного…
– Да я сразу заметил, что у тебя маленькие ручки, такими и можно заниматься тонкой работой. Жаль, что столько времени ты пробыла там, у немцев. И в лагере, и у тех… какими бы они ни были добрыми, вы все равно были у них рабами. Хорошо, хоть не издевались.
– Это верно ты заметил – мы были рабами. Я так по дому скучала, господи… Хотя знала, что там ничего прежнего не осталось… Особенно, когда расстреливали мужиков и пацанов, от ужаса не знали, куда деться… Полицаи заставляли женщин закапывать траншею, куда сбрасывали всех расстрелянных… Там, может, еще и живые были… Что я могу вспомнить о своей жизни: одни ужасы… Без матери, без отца, без защиты… Деться было некуда… Как только выдержала, не знаю… До сих пор кошмары снятся…
Они молча стояли рядом, после таких откровений Федор жалел девушку, не знал, как сказать ей об этом, переживая услышанное. Аня немного погодя спросила его:
– А ты… ты боялся на фронте? Разве не было страшно, когда воевал? Был в окопах? Видел фашистов? Убивал их?
– Знаешь, всякое было: и убивал, и рад был, что сам в передрягах живым остался, даже ни ранен не был, ни контужен… И тоже скучал по дому… Страшно, конечно, особенно когда самолеты сбрасывали бомбы на окопы, когда танки шли на нас… Кто ж не боялся – хотел бы я видеть такого человека… Все хотели остаться в живых…
– Я тоже очень боялась, когда самолеты бомбили… А когда бомбили уже Германию, было ужасно попасть под бомбы своих… Это страшнее всего: пережить все и погибнуть от наших… Но усадьба почти не пострадала, когда наши пришли, немцы-хозяева уехали раньше… с чемоданами, с вещами. Нас не трогали, не прогоняли, хозяйка пришла к нам в мастерскую, через переводчика благодарила за работу, сказала, что всю одежду, которую мы себе шили и носили, можно оставить себе. Еще раньше выделила каждой по чемодану, чтобы можно уложить все… и уехала… Мы оставались там одни, потом военные нас допросили, записали, откуда мы, сколько были там, как попали в услужение. Мы же говорили все одинаково, сомнений не было у начальства. Оставили в усадьбе под конвоем наших. Мы так называли – под конвоем. Продукты были, готовили для себя и для солдат. Радовались освобождению, но тревожились за будущее. Солдаты веселые были, тоже рады, как ты говоришь, что живы остались после той мясорубки. Всем жить хотелось… Потом нас всех привезли в комендатуру, в Кессельдорф, позже, не сразу распределили на поезда, которые шли из Германии в Россию, в другие места. Не знаю, куда все поехали, а я через Раву-Русскую попала домой, в свое село, в Раевку… Пока ехали по разным станциям, с пересадками, с ожиданиями на вокзалах, это было уже в начале сентября 45-го года. Так долго мы там ждали отправки, работали при комендатуре: убирали, кушать готовили… Боялись, что недобитые фашисты могли нагрянуть, нас охраняли там. Вот и обидно, что другие не видели тех ужасов, а ведут себя так, что жить не хочется: унижают, оскорбляют…
