— Не ушёл, а сбежал, — уточнил Дхум. — Я видел.

— А сам и войти к самраджу побоялся! Уж молчи.

— Не побоялся. Просто к чему спрашивать о том же самом, если тебе уже отказали? И мною Чандру в пыточной сокровищнице не заменили бы. Наверное.

Стхул с унылым видом опустил руки.

— Ребята, у вас нет идей, как покончить с этим кошмаром?

Индра и Дхум отрицательно покачали головами и печально вздохнули.

***

Молоко с корицей и мёдом из его рук — сладчайшая награда, завершающая долгую церемонию. Прекрасный финальный ритуал… Пью поднесённую амриту неспешными глотками из золотого кубка, смакуя аромат и вкус, а он смотрит на меня, не отрываясь, как ни на кого другого в целом мире, словно я — божество, рождённое на его глазах. Это ли не счастье? Впрочем, нет. Самая сладкая награда бывает потом, когда спина и ягодицы уже покрыты слоем охлаждающей мази, снимающей боль.

Самрадж ложится на спину и просит склониться над ним. После наказания лечь на бок или на спину невозможно, это истинная пытка. Получается лишь стоять на коленях, расставив ноги, ухватившись руками за золочёный шнур, свисающий с потолка, либо опершись руками о спинку кровати. И вот тогда он приподнимается на подушках, осторожно обхватывает мои бёдра, там, где нет набухших следов от плети, привлекает к себе, и я погружаюсь в морок желания — сильного, острого, жгучего.

Его ладонь, смазанная розовым маслом, ласкает мою промежность, язык умело скользит по восставшей, обильно увлажнённой плоти, а я изо всех сил удерживаюсь на грани, боясь разочаровать его. Я знаю, ему нравится, когда я терплю до последнего, исходя всхлипами и стонами, задыхаясь, умоляя о пощаде. Ему нравится видеть, как я теряю связь с этим миром, разжимаю руки в последний миг, падаю ему на грудь, получив долгожданный экстаз…

Он боится обнимать меня крепко — ведь моя спина после наших игр слишком чувствительна. Любое прикосновение — обжигающая боль. И он не трогает. Утыкается влажными губами в мою шею, вполголоса шепча слова, от которых я плачу, как слабое дитя, невольно загадывая, чтобы смерть была именно такой — с ним рядом, в его объятиях. Лишь в его руках я умру счастливым. Или от его рук? Но он вдруг клянётся не трогать меня никогда, даже если я предам его снова и занесу над его головой меч.

Мне не верится. Как это возможно? Император-тиран, одно имя которого вызывает трепет пополам с ненавистью у всех окрестных царей, покорно сдаётся восемнадцатилетнему мальчишке, наследнику давно разрушенного царства, сыну своего врага? И ведь он уже знает, кто я. Он пережил эту новость, когда я решился признаться пять ночей назад. Долго молчал, устремив глаза в пустоту, а потом обнял за шею и прошептал невероятные слова, которых я не ждал: «Мне всё равно, прие, главное, что ты со мной».

Это даже больше, чем счастье…

— Тебе действительно нравятся наши игры? — спрашивает он вдруг, когда моë дыхание наконец выравнивается.

Я киваю, густо краснея. Узнал бы Чанакья — убил. Узнала бы мать — убила бы тоже, и рука бы не дрогнула! Поэтому проще лгать и притворяться, хоть и чувствую себя последним подлецом, предающим близких.

— Значит, я даю моему возлюбленному именно то, чего он хочет? — смеётся Дхана Нанд и снова смотрит на меня, словно на бесценное сокровище. — Говори, к кому из твоих друзей мне в следующий раз придраться? Стхулбхадре, по-моему, достаточно. Он сегодня ушёл, шатаясь, еле живой. Того гляди по пути в обморок грохнется. Если так будет продолжаться дальше, он сложит себе костёр или прыгнет в Гангу из-за чувства вины, и не наслаждаться мне тогда вкуснейшими яствами, которые он один умеет готовить.

— Он в самом деле пересолил твой суп? — интересуюсь, в глубине души чувствуя себя безмерно виноватым перед обманутым Стхулом.

— Нет. Он нигде не ошибся. Тем труднее было сделать вид, будто я в сильном гневе. Твои друзья почти безупречны. Но если я не стану придираться, то чем оправдать наши игры? Даже у безумного тирана должны быть причины наказывать нерадивого слугу, — нежный поцелуй в мочку уха вызывает волну трепета, но желания не возникает, лишь приятное тепло и чувство тихого счастья окутывают тело. Кончики его пальцев едва приметно касаются одной из вспухших полос на пострадавшей спине. — Как бы я хотел знать волшебную мантру, чтобы убирать следы мгновенно. Тогда не потребовалось бы выдумывать причины для твоего наказания, ведь никто не знал бы об этом.

— Всё в порядке, — вырывается у меня. — Пусть будут следы. Я сам так хочу.

— Почему? — Дхана Нанд удобнее устраивается на подушках, позволяя мне с ещё большим комфортом отдыхать сверху. — Ты хоть понимаешь, почему тебе этого хочется?

— Похоже, я всегда таким был. Правда, осознал это недавно, — честно отвечаю, и для меня такая искренность — подвиг, ведь я привык лгать всем, включая себя. — Ты верно разгадал меня: я люблю щекотать себе нервы и терпеть боль. Мне надо, чтобы дорогой человек причинял страдания. Я жутко испорченный, Дхана! У меня, наверное, поломанная душа. Если бы ты просто ласкал меня, хвалил, дарил подарки, я бы рано или поздно ушёл к тому, кто умеет делать больно. Да и так почти… Хорошо, что обошлось! Мне нужно, чтобы любовь сплелась со страданиями, и чем сильнее, тем лучше! Ещё до того, как ты пришёл в сокровищницу и выпорол меня впервые, я иногда мечтал, чтобы ты подарил мне смерть. Знаешь, в бою, лицом к лицу со мной, ты бы сражался — разгорячённый, не владеющий собой… Гневный, такой прекрасный! Я представлял, будто ты нападаешь и убиваешь меня. И я почти всегда изливался, представляя это. Я сумасшедший, да?

— Хм, — Дхана Нанд ненадолго задумывается, потом медленно проговаривает, — эк тебя зацепило, прие… Если б знал, давно бы к тебе в комнату наведался! Но почему ты не пришёл и напрямую не признался, чего тебе нужно? Неужели не видел, насколько сильно я расположен к тебе?

— Я думал, это скорее ненависть. С обеих сторон. Кроме того, я опасался за такие признания лишиться головы, причём от руки палача — не от твоей, а такое жалкое мученичество меня бы не удовлетворило.

— Ну и попросил бы смерть от моей руки, объяснил бы, что тайно мечтаешь об этом, — его улыбка пробирает до костей, странная смесь ласки и зловещей угрозы только сильнее воспламеняет душу. — Я бы всё понял. И я, поверь, из тех, кто способен дать любую награду! Или ты лишь в темноте был смелым, а при свете дня боялся признаться, что кончаешь, думая о смерти от руки своего царя? — он обольстительно облизывает губы.

Низкий, вибрирующий стон вырывается из моего горла, и я ощущаю, как естество стремительно восстаёт, требуя внимания к себе.

— О, — слышу над ухом, — а я ведь даже не порол тебя! Оказывается, ты можешь возбуждаться всего от пары слов? Учту.

— Дхана, я…

— Сейчас помогу, не беспокойся, — горячо шепчет он, и я снова позволяю ему погрузить себя в сладкую негу.

***

Он сходил с ума, видя меня, закованного в золото, поэтому приказал выковать наручники, ошейник, цепи и кандалы из этого металла. Специально для меня, по моей мерке. Мастера изукрасили золотые пластины рубинами, не ведая, зачем. Причина была простой: по его словам, блеск рубинов удачно оттенял мою кожу.

«Ты желал моих богатств? Теперь я буду наказывать тебя исключительно в той сокровищнице, которую ты намеревался тайно опустошить. Ты будешь стоять на горе монет, в окружении бесценных статуй и открытых сундуков с драгоценностями. Твои оковы я прикажу сделать из золота, и только плеть будет из кожаных ремней, потому что я желаю наказывать тебя именно ею!»

Как я дрожал от предвкушения, когда он присылал после ужина очередное письмо-предупреждение о том, что в полночь приглашает играть! Сердце замирало, я желал испытывать это снова и снова… Хотел, чтобы он опять стал грозным, непреклонным, опасным, приставил лезвие к моей шее… Я хотел испытать тот жуткий и сладкий миг, когда боль сменится удовольствием.

Как скоро я стал первым просить его начать игру? О, это случилось впервые довольно скоро. Мы вместе придумали план — объявить Дхуму, Стхулу и Индре, что каждая их ошибка в выполнении царских заданий приведёт к моему наказанию. Дхана сдержал слово, данное мне — услаждать своë испорченное Сокровище плетью, поскольку без острой боли любовные утехи мне не милы. Кто ещё согласился бы терпеть такого безумца, как я?