— Да не стоит беспокойства, — притворно кряхтел переодетый Чанакья, изображая дряхлого старца, — я уже ухожу. Пятидесяти пан подаяния мне вполне достаточно!

— Нет-нет, отец! — Дайма с настойчивой вежливостью вцепилась в руку нищего, случайно отловленного на заднем дворе возле сточной канавы, куда няня ходила выливать грязную воду. Теперь она тащила за собой старика на кухню, мечтая разобраться, кто он и за каким бхутом шастал там, где приличные нищие не ходят. — Я не успокоюсь, пока не накормлю вас досыта! — щебетала она, изображая радушие. — Виданное ли дело, чтобы вершители суровых аскез возвращались в лес голодными?

Чанакья притворно кашлял и спотыкался на каждом шагу, изо всех сил изображая немощь и проклиная тот миг, когда попался на глаза не кому-то из слуг, а самой дэви Дайме, встречи с которой усиленно пытался избежать. А ещё он никак не мог понять, почему метка на руке, прикрытой слоями грязной ткани, отчаянно горит и чешется. Такого с ним не случалось прежде никогда.

«Видно, блохи кусают, — в сердцах подумал Чанакья. — Всё-таки эти бхутовы тряпки надо иногда стирать, а то так и помереть от настоящей болезни недолго!»

— А потом я накормлю вас ладду и напою свежим молоком! — не умолкала Дайма, пронзая нищего внимательным взором. У Чанакьи, встретившегося с Даймой взглядом, неожиданно окреп лингам.

«Это ещё что?» — Чанакья остановился посреди коридора, вызвав сочувственную улыбку Даймы.

— Какие-то трудности, отец?

— Н-ничего, — пропыхтел Чанакья.

Лингам казался свинцовым. Или бронзовым. «И это после стольких лет вегетарианского питания и медитаций, — огорчённо подумал Чанакья. — Я так никогда не достигну нирваны!»

Даже ночные фантазии о плотском единении с самраджем, не вызывали столь бурной реакции. Как идти-то? Вишнугупта вдруг осознал, что если бы не боялся быть обезглавленным снующими вокруг слугами, то повалил бы эту приземистую, немолодую и не слишком привлекательную женщину на пол коридора, содрал с неё сари и овладел ею.

Чанакья встряхнулся. С ним явно творилось неладное! Будь перед ним крутобёдрая девица с пышной грудью или симпатичный юноша, подобный тому смуглому засранцу с упругим задом, ещё можно было бы понять столь сильное желание. Но тут? Вишнугупта не понимал решительно ничего.

Дайма тоже ощутила некоторое волнение. Груди внезапно налились изнутри, будто она снова стала матерью и собиралась кормить младенца. Соски, упершись в ткань сари, подозрительно отвердели. Влага меж ног дала понять Дайме, что дела совсем плохи. Она никогда не желала ни мужа, ни любого другого мужчину. Она вообще не знала, что такое плотское желание, ибо её выдали замуж не по любви, а по сговору отца. Утехи по ночам, столь сладостные мужу, были для Даймы чем-то вроде неизбежного мучения, с которым надо стерпеться. Грех сказать, она обрадовалась, когда Хариш наконец отправился в иные миры, попав под копыта взбесившегося жеребца. Обряда сати или ссылки ко вдовам она не боялась — знала, что самрадж заступится. Так и вышло. Дайму оставили при дворе на том же самом положении, которое она занимала до смерти супруга, однако единственным наслаждением, которое она получала в течение жизни так и осталась порка преступников в пыточной. И вот какой-то дряхлый дед, еле передвигающий ноги, вызвал в ней прилив похоти, столь несвойственной Дайме даже в юные годы.

«Сумасшествие, — Дайма мысленно дала себе пощёчину. — Как меня может привлекать нищий, которому уже перевалило, наверное, за восьмой десяток?»

— Садитесь, отец! — сквозь зубы пробормотала она, затащив деда на кухню и ткнув в угол между потухшим запасным очагом, на котором в обычные дни никто не готовил, и корзиной с испорченным луком, по непонятной причине ещё не опустошённой слугами. — Кушайте! — злясь на себя саму за свою непонятную реакцию на этого нищего, Дайма сунула старику под нос кхир, чечевичную похлёбку и свежие пури, а на другом блюде поставила обещанные ладду и тёплое молоко.

Неожиданно старик схватил еду и начал пожирать её так стремительно, что у Даймы от удивления приоткрылся рот. Нищий почему-то больше не трясся и не кашлял, а держал пищу вполне себе твёрдыми руками, словно был лет на сорок моложе того возраста, на который хотел выглядеть.

«Шпион проклятый, — догадалась Дайма, и её глаза опасно сверкнули. — Ну он у меня попляшет! Живым не выпущу!»

— У вас аппетит, скажу вам, как у моего покойного супруга Хариша, — будто невзначай сообщила Дайма, присев напротив нищего и подперев голову рукой. — Вот так же приходил он сюда на кухню, подковав коней самраджа или починив колесницу, ставила я перед ним еду и смотрела, как он насыщается!

— Фы наферное очень любфили егхо, — пробубнил Чанакья сквозь набитый рот, искренне недоумевая, почему сейчас наполняет брюхо едой с такой жадностью, словно настал последний день его жизни, и он мечтает наесться разом до следующего воплощения. Однако и похлёбка, и хлеб, и кхир казались невероятно вкусными. Таких ароматных блюд не умела готовить в детстве даже его мать, а её Чанакья считал самым умелым поваром на свете.

— Любила? — Дайма хмыкнула. — Нет, — вдруг честно призналась она. — Меня выдали замуж против воли, но отец сказал, что если я откажусь, то меня утопят, как котёнка. И он мог это сделать, уж я-то знала! Пришлось согласиться. Этот жених ничего не хотел от моего отца, только меня саму. И отцу было очень выгодно отдать свою дочь тому, кто совсем не требовал денег за свадьбу.

Чанакья проглотил ещё одно пури и с сочувствием, которого сам от себя не ожидал, поглядел на Дайму.

— А потом? — спросил он с искренним интересом, напрочь забыв, зачем пробрался во дворец.

Дайма повела плечом и снова посмотрела на Чанакью в упор, отчего брамин почувствовал, что лингам просто разрывается от желания, а сидящая напротив немолодая женщина кажется ему самым прекрасным созданием на свете.

— А что — потом? Прожила я с Харишем двадцать лет, родила ему шестерых детей, но выжили только двое: сын Бхадрасал, он сейчас генерал армии самраджа, да дочь Шипра, она сейчас близкая подруга и любимая служанка царевны Дурдхары. Помер супруг, когда мне тридцать пять лет было, почитай, вечность тому назад, а я живу.

— И у вас никогда не было… возлюбленного?

Чанакья сам не понял, зачем это спросил, и приготовился получить тапой по лбу, но Дайма неожиданно печально вздохнула и как-то странно поглядела на него.

— Ты безумный? — и сама себе ответила. — Точно безумный! — потом неожиданно приоткрыла часть своей груди, и Чанакья едва не захлебнулся чечевичной похлёбкой, увидев мелкую надпись на пышном возвышении: «Ну», «На», «Таксильский маньяк (шибко учёный)». — Как думаешь, кому я нужна с такой меткой? Да меня с детства порченной прозвали. Отец и мать не чаяли, кому бы меня сбагрить, как только эта гадость на мне проявилась, — внезапно Дайма запахнула тёмную ткань сари и больно ударила Чанакью по щеке так, что у того одновременно полыхнуло огнём и лицо, и страдающий от вожделения лингам. — Отвернись и сделай вид, будто не видел! Я проявила непозволительную слабость, а ты как приличный мужчина не имел права смотреть.

— Да я и не смотрел, — Чанакья уже не знал, как сесть, чтобы привести нижнюю часть тела в удобное положение. — Просто хочу сказать, действительно, с такой меткой жить трудно!

— Не просто трудно — невозможно, — разоткровенничалась Дайма, — до такой степени, что отец и мать решили позабыть, каким именем меня нарекли при рождении. Когда я родилась, то носила имя Дхамини. Но в детстве родные, любя, прозвали меня егозой. Так я и осталась потом навсегда Даймой, — няня самраджа посуровела и насупилась. — Родители сказали, что бхутов маньяк из Таксилы, даже если явится в Магадху в поисках меня, то скорее пишача отыщет в наших лесах, чем поймёт, что я — его судьба, ведь у меня теперь другое имя!

— Да уж… Я бы тоже не нашёл, — понимающе покивал Чанакья. — Как найти, если имя изменилось? — он торопливо дожевал ладду, выхлебал молоко и, сложив руки перед грудью, вежливо произнёс. — Ну, хозяюшка, спасибо за гостеприимство, благодарю за вкусный обед, а теперь я, пожалуй, отправлюсь совершать аскезы дальше…