В крыле ОИА, краденые собаки спят, чешутся, вспоминают тени запахов людей, которые возможно их любили, угрюмо слушают осцилляторы и метрономы Неда Пойнтсмена. Сдвинутые шторы оставляют лишь хрупкие струйки света снаружи. Техники движутся позади толстого окна наблюдения, но их халаты, зеленоватые и подводнолодочные сквозь стекло, колышутся замедлено, не ярко… Царит оцепенение, или войлочная сумеречность. Метроном на 80 в секунду застучал деревянными отголосками и пёс Ваня, привязанный поверх испытательного стенда, начинает исходить слюной. Все прочие звуки жестоко подавлены: балки подпирающие лабораторию задушены в заполненных песком комнатах, мешки с песком, солома, униформа мертвецов заполнили пространства меж стен в комнатах без окон… где сиживали чокнутые со всей страны, ссорясь, нюхая оксид азота, хихикая, рыдая при переходе аккорда ми мажор в соль-диез минор, теперь кубические пустыни, песчаные комнаты, чтобы метроном царствовал тут, в лаборатории за железными дверями запертыми герметически.
Канал подчелюстной железы пса Вани давно уже выведен через его подбородок и накрепко пришит сливать слюну наружу в накопительную воронку, закреплённую традиционно оранжевым Павловским канифольным цементом, окисью железа и пчелиным воском. Вакуум проносит секрецию по блестящему трубкопроводу, чтобы сдвинуть колонку светло-красного масла, вправо вдоль шкалы маркированной в «каплях»—произвольная единица измерения, возможно не такая, как фактические капли падавшие в 1905 году в Санкт-Петербурге. Но количество капель для данной лаборатории и пса Вани и метронома на 80 всякий раз предсказуемо.
Теперь, когда он вошёл в «эквивалентную» фазу, эту первую из трансграничных фаз, некая мембрана, едва заметная, протягивается между псом Ваней и внешним миром. Внешний и внутренний остаются точно такими же, как они и были, но связующий их интерфейс—кора мозга пса Вани—меняется всевозможнейшим образом, что так характерно для этих трансграничных случаев. Теперь уже неважно насколько громко тикает метроном. Усиленный стимул уже не вызывает сильной реакции. То же самое количество капель вытекает или падает. Лаборант подходит и убирает метроном в дальний угол этой заглушённой комнаты. Он спрятан в ящик под подушку с вышитой надписью Вспоминая Брайтон, но капли не прерываются… затем звук подаётся через микрофон в усилитель, так что каждый «тик» наполняет комнату как вскрик, но капель не добавляется. Всякий раз прозрачная слюна толкает красную линию до той же самой отметки, количество капель не изменилось...
– Эт-от старык не име-эт стыд,– Гёза Рожавёлги, ещё один эмигрант (и несдержанно анти-Советски настроенный, что создаёт определённую напряжённость в ОИА), вскидывая руки в сторону Бригадного Генерала в оживлённом отчаянии, взвеселённый венгро-цыганский шёпот тарахтит как тамбурины по всей комнате, отвлекая, так или иначе всех, за исключением самого престарелого Генерала, который продолжает бубнить с кафедры в помещении, которое служило частной часовней когда-то давно, в маниакальный период 18-го столетия, а теперь стало пусковой площадкой для «Еженедельных Брифингов», ошеломительный поток старческих рассуждений, служебной паранойи, сплетен про Войну, в которых может содержаться или не содержаться секретная информация, воспоминания о Фландрии… угольные ящики с неба с рёвом падают прямо на тебя… ураганный огонь такой молочно светящийся в ночь его дня рождения… мокрая равнина снарядных воронок на многие мили вокруг и открытое ветру осеннее небо… и что сказал Хейг, вот же был остряк, однажды в офицерской столовой по поводу отказа Лейтенанта Сассуна участвовать в войне… артиллеристы по весне в их развевающихся зелёных халатах… дорожные обочины и разлагающиеся трупы бедных лошадей в абрикосовых сумерках рассвета… двенадцать спиц опрокинутого артиллерийского орудия—грязевой циферблат, зодиак из грязи, налипшей и затвердевшей под солнцем разными оттенками коричневого. Грязь Фландрии сбивавшаяся в творожистую массу фактурой как бы чуть разжиженное человечье говно, громоздилось, покрытое мостками, прорезанное траншеями исковырянное снарядами лиги говна в любом направлении, нигде нет хотя бы почернелого обрубка дерева—и тут старый рехнувшийся актёр разговорного жанра пытается сотрясти кафедру вишнёвого дерева, как будто самым худшим во всём ужасе Пашендейла, являлась эта недостача хоть доли вертикальности... А он продолжает болтать, не смолкая, о рецептах приготовления свёклы сотней способов и все такие вкусные или же бахчевые невообразимости типа Тыквенного Сюрприза Эрнеста Падинга—да, в них есть что-то садистское в этих рецептах с «сюрпризом» в наименованиях, голодному парню охота просто поесть, сам знаешь, ему не до сюрпризов, а просто откусить (вздох) старой картофелины и быть вполне уверенным, что внутри не попадётся ничего кроме картошки, ясное дело, а не какой-нибудь заумный «Сюрприз!», не какая-то размятая кашица вся лиловая из-за гранатов или ещё там чего… да, и это уже шутка сомнительного толка, которую любит сыграть Бригадный Генерал Падинг: как он хмыкнул, когда доверчивые обеденные гости взрезают ножом его пресловутую Жабу-в-Дырке, сквозь честный йоркширский кляр до самого—ве! что это? беф rissolé? фаршированный беф rissolé? Или может быть сегодня пюре с самфиром, что отдаёт морем (который ему еженедельно доставляет один и тот же толстый сынок рыботорговца, крутит педали, пыхтит, на своём велосипеде до самого верха белой меловой скалы)—ни один из этих странных, очень странных овощных rissolé не напоминают обычную «Жабу», а скорее смахивают на испорченных полоумных созданий, с которыми Молодые Ребята из Королей Дороги вступают в Связи в шуточных стишках—у Падинга тысячи таких рецептов, которыми он беззастенчиво делится с составом ПРПУК, как и, чуть позже в еженедельных монологах с самим собой, строчкой другой, на восемь тактов из «Ты Предпочёл бы быть Полковником с Орлом на Плече, или Рядовым с Цыпонькой на Колене?» затем, возможно затяжное изложение всех его финансовых затруднений, всех, начиная со времён предшествовавших ещё даже созданию Электра Хаус Груп… о его междоусобицах, в которые он преломлял копья своими письмами в Таймз против критиков Хайга...
И все они сидели там под очень высокими почернелыми окнами в свинцовых крестах фрамуг, позволяя ему его дурость, собачники сбившись сворой в одном углу, передавая записки, склонясь друг к другу пошептаться (они сговариваются, сговариваются, во сне или наяву они никогда не перестают), компашка Секции Пси чётко на другой половине комнаты—будто у нас тут какой-то парламент… каждый годами занимал его собственное неповторимое место на церковной скамье и свой угол обзора отклонений у рыжеватого с пятнами печени на коже Бригадного Генерала Падинга—а эмигранты-прочих-убеждений россыпью между этими двумя крылами: баланс сил, если таковой когда-либо случался в «Белом Посещении».
Д-р Рожавёлги чувствует, что вполне бы и мог случиться, если бы ребята «разыграли свои карты правильно». Главная задача сейчас выжить—пережить жуткий интерфейс Дня Победы, жить дальше в грядущем светлом После Войны сохранив чувства и память здравыми. Нельзя допустить, чтобы ПРПУК отправился под молот с остальным блеющим стадом. Должен подняться, и чертовски скоро, способный сплотить их в фалангу в сконцентрированную световую точку, некий лидер или программа достаточно мощная, чтобы продолжать её ещё кто знает сколько лет После Войны. Д-р Рожавёлги предпочёл бы сильную программу сильному лидеру. Может потому, что это 1945. В те дни многие полагали, что за Войной—за всеми смертями, жестокостью и разрушением—лежал Führer-принцип. Но если возможно заменять личности абстракциями власти, если заведенные корпорациями приёмы срабатывают, то разве не смогут народы жить рационально? Одна из самых сладких надежд После Войны: что не останется места для такой ужасной болезни как харизма… на смену ей придёт её рационализация, которой и следует придерживаться насколько хватит времени и ресурсов...
