* * * * * * *
Теперь город настолько вырос в высоту, что лифты оснащены для долгого пути, с залами внутри: набивные кресла и скамьи, бары лёгкой закуски, газетные киоски, где можешь перелистать целый номер журнала Life между остановками. Для малодушных, которые со входа начинают отыскивать Сертификат об Испытаниях, на борту лифта имеются молодые женщины в зелёных заморских шапочках, зелёных бархатных басках и сужающихся брюках в жёлтую полоску—эффект женственного зута—которые хорошо натасканы по всем вопросам лифтоведения и чья работа расслабить вас: «В начальную эпоху»,– выдаёт Минди Блот из Карбон-Сити, Иллинойс, отсутствующе улыбаясь в профиль, вблизи латунного муара алмазных бликов пролетающих, пролетающих вертикальными тысячами—её взрослеющее лицо, мечтательное и практичное как у Королевы Кубков, никогда не оборачивается к вам полностью, всегда в преломлении прочь под определённым углом в коричнево-золотистом пространстве между вами… сейчас утро и цветочник в конце лифта, парой ступенек ниже, за небольшим фонтаном, принёс сирень с ирисами, свежие и ранние—«до Вертикального Решения весь транспорт был, фактически, двумерным—ах, я догадываюсь о чём вы хотите спросить»—покуда улыбка, знакомая и непреломленная для того давнего лифтного завсегдатая, проходит между девушкой и мудозвоном—«‘Как же насчёт полётов на аэропланах, а?’ Вот что вы хотели спросить, правда же!»– на самом деле, он собирался спросить про Ракету и всем известно это, однако на данной теме табу, любопытно с чего бы, и вежливая Минди дала сейчас возможность реального нарушения, нарушить подавление—обесцвеченное утреннее небо Сентября обращённое к восходу, и шершавый край утреннего ветра—в этот интимно кубическом интерьере скользящем так гладко вверх через пространство (пузырёк подымающийся в Кастильском мыле где всё вокруг него озарено зелёным неторопливой подсветки), через уровни с бурлением голов оживлённее, чем в сперме и яйцах в море, мимо некоторых уровней без освещения, без отопления, как-то под запретом, что смотрятся странно опустошёнными, уровни где никто не бывал с Войны аааааа-аххх! С воем проносятся мимо, «обычный аэродинамический эффект»,– объясняет терпеливая Минди,– «включая наш собственный пограничный слой и форму отверстия, через которое проходим—» «О, выходит пока не войдём»,– заводится ещё один приставала,– «форма другая?» «Ага, и после как пройдём тоже, Мак».– Минди отшивает его, широко изображает то же самое своим ртом, надуть-расслабить-улыбнуться—эти рваные провалы воют, воют заброшено и сдавленно, этажи уже ушли ниже подошв твоих туфель, вой гнётся ниже, как нота гармоники—но почему ни один из занятых этажей не производит звука пролетая мимо? В огнях с тёплым сиянием как на рождественских вечеринках, этажи манящие тебя в гущу стеклянных граней или занавесей, добродушных кофейников, ворчания, да чёрт побери, ещё один день наступает, привет Мари, куда это вы дамочки запрятали чертежи SG-1 . . . что значит Полевая Служба забрала их… опять? Разве Инженерный Дизайн совсем прав не имеет, всё равно что смотреть как убегает твой ребёнок, видеть часть оборудования отправляемого в Поле (Der Veld). Точь-в-точь. Разбитое сердце, материнская молитва... Постепенно, голоса Клуба Развесёлой Гитлеровской Молодёжи Любека стихают позади (нынче парни поют в офицерских клубах по всей Зоне под своим дорожным именем, «Кожештанники». Они одеты соответственно и поют—когда публика в настроении—спиной к слушателям, их хитрые личика обёрнуты поверх плечей флиртовать с вояками:
Но горше, чем Мамины слёзы,
Порка Маманьки моей...
с прекрасно скоординированным вилянием при этом каждой парой половинок зада под лоснящейся кожей настолько тесной, что малейший напряг ягодичных мускулов отчётливо виден, и можешь побиться об заклад нет хуя в помещении, что не дрогнул бы при этом зрелище, и вряд ли хоть единому глазу не примерещилась та материнская розга, впивающаяся в каждый голый зад, прелестные красные полосы, строгое и прекрасное женское лицо, в улыбке книзу сквозь приспущенные ресницы, лишь блик света из каждого глаза—когда ты начинал учиться ползать, её икры и ступни видел ты больше всего—они сменили её груди как источник сил, когда ты узнал запах её кожаных туфель, и суверенный запах поднимался насколько у тебя хватало глаз—до её колен, а возможно—в зависимости от моды в том году—до её ляжек. Ты был младенцем в общении с ногами из кожи, с кожаными ступнями…).
– Невозможно разве,– шепчет Танац,– что все мы научились той классической грёзе у маминых колен? Что где-то меж страниц плюшевого альбома в мозгу всегда найдётся кроха в одёжках Фонтлероя, милая француженка-служанка умоляющая, чтобы её высекли?
Людвиг отводит свой довольно жирный зад из-под руки Танаца. У обоих имеются периметры, которые им не положено пересекать. Но они отползли однажды прочь, на клочок интерфейса, холодные заросли, где они утоптали место посередине, чтобы лечь. «Людвиг, немножко Садо-Маза никогда никому не повредит».
– Кто это сказал?
– Зигмунд Фрейд. Откуда мне знать? Но почему нас приучили чувствовать рефлективный стыд, стоит лишь затронуть эту тему? Почему Структура позволяет всякий иной вид сексуального поведения кроме такого? Потому что покорность и владычество именно те ресурсы, что обеспечивают само её существование. Их нельзя растрачивать на приватный секс. На секс любого вида. Ей нужна наша покорность, чтобы она оставалась у власти. Ей требуется наша тяга к владычеству, чтобы она смогла вобрать нас в свою собственную игру власти. В ней нет радости, одна только власть. Я тебе говорю, если бы Садо-Маз можно было ввести повсеместно, на семейном уровне, Государство усохло бы.
Это Садо-анархизм, и Танац его ведущий теоретик в Зоне нынче.
Вот и Люнебург Хит, наконец. Встречи состоялись прошлой ночью с группами доставлявшими баки топлива и окислителя. Группа хвостовой секции всё утро выходила на радиосвязь, стараясь определить местоположение, если только небо расчистится. Так что сборка 00001 производится географически, Диаспора устремляется вспять, семена изгнания летят внутрь в скромном предварительном просмотре гравитационного обвала, Месианского сбора среди рассыпанных искр...
Помнишь историю про малыша, который терпеть не может креплах? Ненавидит и боится это блюдо, покрывается той жуткой зелёной сыпью, что переходит в рельефные карты по всему телу, от одного лишь вида креплаха. Мать ребёнка ведёт его к психиатру. «Страх неизвестности»,– ставит диагноз эта серая знаменитость,– «пусть он увидит, как вы готовите креплах, чтоб перестал бояться». Дома, с Матерью на кухню. «Сейчас»,– грит Мать,– «приготовлю нам вкусненький сюрприз». «Ух-ты!»– кричит малыш,– «классно, Мамуля!» «Смотри, я просеиваю муку и соль в одну миленькую кучку». «А это что, Мам, гамбургер?» «Гамбургер и лук. Я всё обжариваю на этой сковородочке». «О-йой, не могу дождаться! Как здорово! А что ты теперь делаешь?» «Делаю маленький вулканчик тут в муке и разбиваю туда яйца». «Можно я помогу тебе месить? Ух-ты!» «Теперь, я буду раскатывать тесто, видишь? в хорошенький плоский лист, вот нарезаю квадратиками—». «Здоровски, Мам!» «Теперь я ложечкой немножко гамбургера в этот квадратик, сворачиваю треуг—» «ГААХХХХ!»– визжит малыш в абсолютном ужасе,– « креплах!»
Подобно тому, как некоторые тайны были даны Цыганам на сохранение от центробежной Истории, а какие-то кабалистам, Храмовникам, Розокрестцам, с тем, чтобы этот Секрет Ужасной Сборки, и другие, просочились бы в неувядающие пространства того или иного Этнического Анекдота. Есть также история про Тайрона Слотропа, который был послан в Зону присутствовать на его собственной сборке—возможно, нашёптывают тяжко параноидные голоса, на сборке его времени—и тут полагается концовка с сюрпризом, но её нет. План сорвался. Он вместо этого разбился на части и рассеялся. Его карты были разложены, в Кельтском стиле, в порядке предложенном мистером А. Е. Вэйтом, разложены и прочитаны, но это карты пропойцы и слабака: они указывают лишь на долгое и шаркающее будущее, на бездарность (не только в его жизни, но и, хех, хех, его хроникёров тоже, да да, ничего подобного перевёрнутым 3 из Пентакла покрыть сигнификатор при второй попытке, вот и отправлен ты к телеку смотреть седьмой повтор Шоу Такеши и Ичизо, закури сигарету и забудь всё это дело)—никакого несомненного счастья или искупительного катаклизма. Все сулящие ему надежду карты вверх ногами, наибольший прокол в Повешенном, который должен бы висеть головой вниз вообще-то, повествуя о своих тайных надеждах и страхах...
