Тирлич и молодой человек как-то втянулись в эти затяжные прогулки. Никакого умысла ни с одной стороны. Так и возникает преемственность? Каждый начеку. Но уже нет прежних неловких молчаний. Никакого соперничества.
– Это приходит как Откровение. Показывает, что никакое общество не может защитить, никогда не могло—такая же нелепость как щиты из бумаги... — Он должен пересказать Кристиану всё, что знает, всё, о чём подозревает или мечтал. Не выдавая ничего за истину. Но он не должен ничего сохранить для себя. Нет ничего личного для хранения. «Они лгали нам. Им не под силу не позволить нам умереть, значит они лгали про смерь. Система самообеспечивающего вранья. Что, хоть когда-нибудь, дали Они нам взамен веры, любви—Они лишь произносят «любовь»—и за это мы должники Их? Разве могут Они уберечь нас хотя бы от простуды? От вшей, от одиночества? Хоть от чего-нибудь? До Ракеты мы верили, потому что хотели этого. Но Ракета может грянуть, с неба, в любую заданную точку. Не осталось безопасных мест. Мы не можем верить Им больше. Нет, если мы ещё в своём уме и любим истину.
– Один к одному,– кивает Кристиан.– Это про нас.– Он не взглядывает на Тирлича для подтверждения, при этом.
– Да.
– Тогда… в отсутствие веры…
В одну из ночей, под дождём, их лагерь-корраль остановился на ночёвку в брошенном исследовательском центре, где Немцы, под конец войны, разрабатывали звуко-смерть. Высокие параболоиды из бетона расставлены, белые и монолитные, на равнине. Идея в том, чтобы устраивать взрыв перед параболоидом в точке фокуса. Бетонное зеркало отразит затем взрывную волну, уничтожая всё на своём пути. Тысячи морских свинок, собак и коров были экспериментально взорваны тут насмерть—кипы данных о кривой смертности собраны. Но проект оказался дохлым номером. Хорош лишь на близком расстоянии, и быстро достигаются точки спада, где количество необходимой взрывчатки можно применить и по-другому. Туман, ветер, едва заметные складки или выступы в местности, что угодно отклоняющееся от идеальных условий, могло разрушить смертоносную форму взрывной волны. Однако, Тирлич может представить войну, место для их применения,– пустыня. Замани врага в пустыню. Калахари. Дождись когда не будет ветра».
– Кто станет воевать за пустыню?– хочет знать Катье. На ней зелёный дождевик с капюшоном, по виду был бы велик даже на Тирлича.
Кристиан сидит на корточках глядя вверх на бледную дугу рефлектора, у основания которого они собрались, в дождь, курят вместе, на минуту отделившись от перехода,– «не 'за'. Он говорит ‘в’»
Впоследствии меньше хлопот, если исправляешь Тексты как только они произнесены. «Спасибо»,– грит Оберст Тирлич.
Метров за сто дальше, нахохлившись в другом параболоиде, за ними наблюдает толстый ребёнок в серой куртке танкиста. Из его кармана выглядывают пара залохмаченных ярких глазков. Это толстый Людвиг и его пропажа, лемминг Урсула—он нашёл её, наконец, всё-таки и несмотря ни на что. Около недели они тащились за переходом, чуть за пределами видимости, следуя за Африканцами каждый день… среди деревьев поверх привалов, у края костров по ночам, Людвиг тут, смотрит… накапливает данные, или условия уравнения… мальчуган и его лемминг, гуляют осмотреться в Зоне. В основном, насмотрелся много жевательной резинки и много иностранного хуя. А как ещё перебиться беззаботному ребёнку посреди Зоны в эти дни? Урсула сбереглась. Людвиг угодил в судьбину горше смерти и усвоил, что можно договариваться. Так что не все лемминги бросаются со скалы, и не все детишки избегают того, чтобы свернуться калачиком в доходном грехе. Ожидать чего-то большего, или меньшего, от Зоны, значит переть против условий Сотворения.
Когда Тирлич едет в передней машине у него привычка грезить, неважно болтает водитель или нет. Ночью, фары не включены, туман достаточно крупный, чтобы моросить или, время от времени, тереться как мокрый шёлковый шарф об лицо, внутри и снаружи одна и та же температура и темень, сходные балансы позволяют ему дрейфовать на грани пробуждения. Руки-ноги упираются, как у перевёрнутого жука, в резиново-стеклянистую поверхность-натяжение между обоими уровнями, увязая в ней, в неге сна кисти и ступни становятся сверхчувствительными, хорошая, по-домашнему, дрёма без горизонтальности. Мотор краденого грузовика приглушён старыми матрасами, увязанными на капот. Генрик Заяц, за рулём, держит опытный глаз на датчике температуры. Его зовут «Зайцем», потому что он никогда не понимает порученного как надо, как в старинной истории Иреро. Так вымирает почтительность.
Фигура возникает на дороге, фонарь кружит медленно. Тирлич отстёгивает слюдяное окошко, свешивается в тяжкий туман и восклицает «быстрей, чем скорость света». Фигура машет проезжать. Но на последнем краю взгляда обернувшегося назад Тирлича, в отсвете фонаря изморось облепляет чёрное лицо крупными каплищами, так вода пристаёт к чёрному гриму, но не к Иреро коже—
– Получится тут развернуться?– Откосы обочин коварны, и они оба знают это. Позади, со стороны лагеря линия плавно-волнистой равнины полыхнула гулкой абрикосовой вспышкой.
– Блядь,– Генрик Заяц врубает заднюю, ожидая приказов Тирлича, пока они медленно едут задом-наперёд. Тот с фонарём мог быть просто разведчиком, возможно вражеских скоплений нет на мили вокруг. Но—
– Тут.– Возле дороги тело навзничь. Это Мечислав Омузире с тяжёлым ранением головы.– Заберём его, давай.– Они поднимают его в кузов фырчащего грузовика, прикрывают до половины. Нет времени проверять насколько он плох. Чернолицый часовой исчез вовсе. Со стороны, куда они едут на задней скорости, доносится сухой треск автоматных очередей.
– Нам так и ехать туда задом?
– Миномётный огонь был?
– После стрельбы? Нет.
– Андреас, значит, справился.
– О, с ними всё будет в порядке, Нгуарореруе. Я беспокоюсь про нас.
Орутйене убит. Окандио, Екори, Омузире ранены, состояние Екори критическое. Нападали белые.
– Сколько.
– С дюжину, наверное.
– Мы не можем рассчитывать на безопасный периметр,– сине-белый фонарик разливает эллипс-в-параболу по вздрагивающей карте,– до Брауншвига. Если даже и там.– Дождь бьёт по карте громкими шлепками.
– Где железная дорога?– вставляет Кристиан. Ему достаётся заинтересованный взгляд от Андреаса. Это у всех. Тут повальный интерес ко всему в последнее время. Железная дорога в 6 или 7 милях к северо-западу.
Люди подходят свалить свои пожитки рядом с тягачом-подъёмником ракеты. Валят молодые деревца, каждый удар громок и гулок… сооружается каркас, скатки одежды, кастрюли и чайники подкладываются тут и там под длинный брезент между гнуто-деревцовыми ребро-обручами, симулируя части ракеты. Андреас командует: «Все, кто пойдёт с макетом, собраться у прицепа с кухней»,– роется по карманам за своим списком. Отвлекающий переход направится к северу, не слишком крутая перемена курса—остальные свернут на восток, обратно в сторону Русской Армии. Если они хорошо приблизятся, Американским и Британским войскам придётся осторожничать. Возможно, получится пройти вдоль интерфейса, как в скольжении по краю грозового фронта… до конца между армиями Востока и Запада.
Андреас сидит, болтая ногами, и бьёт в задний борт бам… бам… сигнал к выступлению. Тирлич вопросительно смотрит вверх. Андреас хочет сказать что-то. Наконец: «Кристиан идёт с тобой, значит?»
– И что?– Помаргивает из-под бровей в капельках дождя.– О, ради Бога, Андреас.
– А? Отводящим тоже ведь надо прорваться, верно?
– Слушай, бери его с собой, если хочешь.
– Я просто хотел узнать,– Андреас пожимает плечами,– на чём остановились.
– Мог бы меня спросить. Ни на чём не «останавливались».
Тирлич опускается на колени и начинает поднимать увесистое железо заднего борта. Он знает до чего фальшиво это смотрится. Кто поверит, что он всем сердцем хочет быть одним из них, множественного Смирения, лишённого сна, открытого смерти, боли по всей Зоне? Обойдённые, которых он любит, зная, что никогда не сможет стать одним из них... Цепи тарахтят над ним. Когда край борта вровень с его подбородком, он взглядывает вверх в глаза Андреаса. Руки напряжены. Боль в локтях. Это жертвоприношение. Он хочет спросить, Сколько ещё остальных списали меня? Есть ещё судьба, к которой только меня держали слепым? Но привычки не сдаются, в их жизни. Он с трудом поднимается на ноги, молча, подтягивая мёртвый груз, захлопывая на место. Вместе, они просовывают болты в каждом углу. «Там встретимся»,– Тирлич машет, и отворачивается. Он глотает Германский дезоксиэфедрин, затем забрасывает в рот плитку жевательной резинки. Торопливость заставляет зубы пробуксовывать, резинка жуётся буксующими зубами, жевание резинки это техника разработанная женщинами за время минувшей войны, чтобы сдерживать плач. Не то, что ему хочется плакать от расставания. Ему хочется заплакать по самому себе: о том, что должно, как все они верят, случиться с ним. Чем больше они в это верят, тем больше шансов, что так и будет. Его народ хочет его уничтожить, если получится...
