– Почему вы говорите про какой-нибудь облом—технику не так подключил, например, «назад жопой»? Я не могу понять этого. Жопа обычно и так сзади, верно? Вам следовало бы говорить «жопой наперёд», если имеешь ввиду зад не туда.

– Ух,– грит Слотроп.

– Это одна из многих Американских Загадок,– вздыхает Кислота,– которую мне хочется, чтоб мне разъяснили. Не ты, как видно.

У Кислоты до хренища жёлчи для придирок, вот так вот, к языку других людей. Однажды ночью, ещё когда он был форточником, ему невероятно пофартило вломиться в богатенькое гнёздышко Минны Хлэтш, астролога Гамбургской школы, которая, похоже из-за конгенитальности, не могла произносить, а и воспринимать даже, умлауты над гласными. В ту ночь она как раз откидывалась по причине того, что оказалось бы передозировкой Хиропона, когда Кислота, который в те дни был кудрявым и симпатичным парнем, обломал ей пушнину в её собственной спальне, наложив руку на шахматного коня слоновой кости с саркастичной усмешкой на морде, а внутри полно хорошего неочищенного кокаина из Перу, всё ещё вперемешку с Землёй— «Не вздумай звать на помощь»,– советует Кислота, выдёргивая свою фальшивую бутылочку,– «или это хорошенькое личико сползёт со своих костей как ванильный пудинг». Но Минни раскусила его блеф и начинает сзывать на помощь всех дамочек того же возраста в её здании, которые чувствуют такое же материнское помогите-помогите-но-только-дайте-ему-время-изнасиловать-меня раздвоение чувств относительно взломщиков достигших брачного возраста. Она хочет орать «HübschRäuber! HübschRäuber!» что означает «Красавчик грабитель! Красавчик грабитель!», но она не может выговорить тех умлаутов. Так что получается «Hubschrauber! Hubschrauber!», а это уже «Вертолёт! Вертолёт!», ну это 1920-е, и никто в пределах звукодосягаемости даже понятия не имеет что это слово вообще значит, Верти в лёд? что за—никто, кроме одного кусающего пальцы параноидного студента аэродинамики, далеко во дворе многоквартирного дома, который слышит крик посреди Берлинской ночи, под бряк трамваев, стрельбу из ружей в другом квартале, новичка обучающегося сыграть на губной гармошке «Deutschland, DeutschlandÜberAlles» вот уже четыре часа кряду, раз за разом пропускает ноты, заёбывается с ритмом, с дыханием… ü . . . berall... es... indie... ie… потом долгая долгая-долгая пауза, ну давай уже, падла, найди её, ты сможешь—Welt, фальшиво, ах, тут же поправил… через всё это до него доносится крик Hubschrauber, верти-в-лёд, спираль штопора в пробку воздуха над вином Земли, всё ярче, да, он знает в точности—а может крик тот был пророчеством? предостережением (всё небо полно их, серые полицейские в дверях свесив луч-винтовки между ног под каждым винтящим штопором мы видим тебя сверху бежать некуда, это твой последний закоулок, твоё последнее убежище от торнадо) сидеть у себя и не вмешиваться? Он остаётся у себя и не вмешивается. Впоследствии он станет «Шпёри» из исповеди Ахтфадена перед Schwarzkommando. Но он не пошёл посмотреть о чём Минни орала в ту ночь. Она бы кончилась от передозировки без её приятеля Вимпе, активно-дельного продавца в IG занятого Восточной Территорией, который привеялся в город после того, как толкнул все свои образцы Онерина группе Американских туристов ищущих новых острых ощущений в холмах Трансильвании—это я, Liebchen, не знал, что так скоро обернусь—но тут он увидел распростёртое создание в атласе, прочёл размер зрачков и оттенок лица, тут же прошёл к своему кожаному саквояжу за стимулянтом и шприцем. Они, и ещё ванна полная льда, вернули её вспять как положено.

– «Жопа» просто для усиления,– предлагает теперь Моряк Бодвайн,– говорят же «пьяный в жопу», «тупой в жопу»—ну когда что-то очень не так, по аналогии говоришь «назад жопой».

– Но «назад жопой» с усилением становится «назад жопой в жопу»,– возражает Кислота.

– Но зато не делает «жопой наперёд»,– моргает Бодайн с неподдельно дрогнувшим голосом, как будто кто-то замахнулся его ударить—вообще-то это малость для личной потехи задорного морехода, такая вот имитация Вильяма Бендикса. Пусть другие подделываются под Кегни и Кери Гранта, Бодайн специализируется на ролях второго плана, он может в совершенстве выдавать Артура Кеннеди-в-роли-младшего-брата-Кегни, каково, а? Или Сэма Джаффе, верного Индийского носильщика воды для Кери Гранта. Он безукоризненно служит во флоте жизни и это распространяется на имитацию поддельных фильмо-жизней чужаков.

Кислота тем временем погрузился в нечто как у тех исполнителей-солистов на каком-нибудь инструменте или пробует, учится методом проб и ошибок, сейчас вот ии-ии-оо-оо-вит во всю, в виде какой-то гипотетичной одарённости играющей свою собственную каденцию из редко исполнявшегося скрипичного концерта Россини (op. рosth.), и заодно доводит весь дом до безумия. Однажды утром Труди просто топнула ногой и ушла под групповой прыжок 82-й Десантной над завоёванным городом, миллион пушистых парашютов в небе, падали медленно как белый пепел вслед вокруг силуэта её прощального топанья. «Он из меня чокнутую делает!» «Привет, Труди, ты куда?» «Да говорю же—чокнутую!», и не подумайте, что этот гнусный старый взбудораженный торчок её не любит, потому что любит, и не подумайте, что он не молится, не пишет свои желания старательно на папиросной бумаге, не заворачивает в неё свою самую улётную шмаль и выкуривает до ожога на губе, такова нарко-версия загадывать желание по вечерней звезде, надеясь сердцем, что это у неё просто очередной взбрык, пожалуйста, всего лишь взбрык, пусть пройдёт в течение суток, просто ещё только раз, пишет он на каждом косяке на сон грядущий, и всё, я больше не попрошу, буду стараться сдерживаться, ты меня знаешь, не суди слишком строго, пожалуйста… но сколько таких взбрыков может ещё быть? Один из них станет последним. Всё так же продолжает он ии-ии-оо-оо-вничать с Россини, лучась своим гнусным, тощим, живущим-на-самом-краю улично-долголетием доходяги, нет, он, похоже, не может остановиться, это привычка старика, он ненавидит себя, но это просто на него находит, как ни пытался бы уделять внимание этой проблеме, он не может не срываться обратно в чарующую каденцию... Моряк Бодвайн понимает, и он пытается помочь. В виде подходящей помехи он скомпоновал свою собственную контр-каденцию, на манер тех других поп-мелодий с классически крутыми названиями 1945-го («Моя прелюдия к Поцелую», «Симфония многоэтажки»)—при каждом удобном случае, Бодвайн станет напевать её еженедельным новосёлам, Лалли, только что прибывший из Любека, Сандра убежавшая с Кляйнбургерштрассе и, тут как тут, негодник Бодайн со своей гитарой, выруливает следом, вихляя тазовою костью по коридору за каждым непослушным уклонистом, каждому представлена небольшая сексо-хулиганская грёза о плоти, поёт и выдаёт переборы трогательного исполнения каденции:

Моя Каденция Торчка

Когда слышишь, что «коробка» звенит,

Каждая струна о страсти говорит,

Знай это МОЯ КАДЕНЦИЯ ТОРЧКА-А-А-А-А!

Мелодия крутая такая,

Откуда берётся, я не знаю

(х-ха!) Это просто МОЯ КАДЕНЦИЯ ТОРЧКА(А)-А-А-А-А!

 [пошла “каденционная” часть ]

Хоть нету в ней изысканности старика Россини,

[звучит отрывок из La Gazza Ladra тут]

Не так возвышена как Бах, Брамс иль Бетховен

(бу-бу-буб-бу[уу]

уу [пропето на вступление 5-й симфонии Бетховена в исполнении полного оркестра]

Но я отдал бы славу сотни Гарри Джеймс

... погоди-ка, славу? сотен Джеймс? Джеймсов…