Наркоманья несыть,
О, наркоманья несыть!
Вселяешься как бесы,
Самый пушистый кайф ломаешь,
Меня в свинью ты превращаешь,
Как всех познавших НАРКОМАНЬЮ НЕСЫТЬ! »
Теперь в город въезжают два изнурённых долгой дорогой ковбоя, Базил Ратбон и С. З. («Обнимашка») Сакал. На въезде в город, загораживая им дорогу, стоит Карлик, который играл главную роль в Уродцах. Тот, у которого Немецкий акцент. Он в городе шериф. Носит громадную золотую звезду, что покрывает почти всю его грудь. Ратбон и Сакал придерживают лошадей, неловко улыбаясь.
Ратбон: Это же не может быть на самом деле, как думаешь?
Сакал: Ху, ху! Ишшо как взаправду, пропашший ты наркуша, пашёл нажевалсси таво кайтуса, у дароги, заместа пакурить маёй канопельки, я ж те грил—
Ратбон (с его нервической Болезненной Усмешкой): Я тебя умоляю—мне ни к чему Еврейская мамочка. Я и сам вижу что взаправду, а что не взаправду. (Карлик, тем временем, принимает позы крутого мачо, и вертит пару гигантских Кольтов).
Сакал: Када паматаисси с маё по дарогам—а ты врубаисси про каки я дароги, ты, салага сопливый—так тада уш дотюпаишь иде взаправдашний шериф карлик, а иде примерешшенный.
Ратбон: Я и не подозревал, что два эти класса существуют. Ты явно должен был навидаться карликовых шерифов по всей этой Территории, иначе вряд бы изобрёл такую категорию. И-или смог бы? От такого прохиндея чего угодно жди.
Сакал: Ты забыл ишшо «ты старый нигадяй».
Ратбон: Ты старый негодяй.
Они хохочут, выхватывают свои пистолеты и обмениваются парой игривых выстрелов. Карлик мечется туда-сюда, сыпя писклявыми Вестернизмами с Немецким акцентом, типа «Этот город слишком мал для нас двоих!»
Сакал: Этта, мы оба иво видим. Значицца взаправдашний.
Ратбон: Совместные галлюцинации не такая уж невидаль в нашем мире, партнёр.
Сакал: Кто грит этта савмесна галюцация? Ху, ху! Была б этта вапше галюцация—я не грю вот ба—так тока от пейоты. Или жа от бешенава агурца, мазможна…
Эта интересная беседа длится полтора часа. Никаких перемен. Карлик играет постоянно, реагируя на утончённые, а порою ошеломляющие доводы. Иногда лошади будут срать в пыль. Непонятно понимает ли Карлик, что обсуждается реальность его существования. Ещё одна из круто закрученных двусмысленностей этого фильма. Наконец, Ратбон и Сакал соглашаются, что единственной возможностью решить спор станет убийство Карлика, который разгадал их намерение и с воплями убегает вдоль улицы. Сакал хохочет до упаду, и сваливается в корыто с водой для лошадей, а мы видим заключительный ближний план Ратбона улыбающегося в его двусмысленной манере. Затихая звучит песня:
Самый пушистый кайф ломаешь,
Меня в свинью ты превращаешь,
Как всех познавших НАРКОМАНЬЮ НЕСЫТЬ!
К этому имеется краткий эпилог, где Осби пытается пояснить что, конечно, элемент Несыти должен быть как-то включён ещё в сюжетную линию, чтобы оправдать название фильма, но плёнка заканчивается посреди его очередного «э-э...»
Катье на этот момент сбита с толку, но она умеет распознать послание, если встретится. Кто-то, скрытый друг в «Белом Посещении»—возможно сам Сильвернейл, который не отличался особо фанатичной преданностью Пойнтсмену и его шараге—умышленно подложил экранную пробу Осби Фила, зная, что она найдёт. Она перематывает и снова запускает фильм. Осби смотрит прямо в камеру: прямо на неё, никакого тебе бездельного дурачества наркуши, он играет роль. Ошибиться невозможно. Это послание, код которого, чуть погодя, она взламывает следующим образом. Допустим тот Ратбон представляет молодого Осби собственной персоной. С. З. Сакал возможно мистер Пойнтсмен, а Карлик шериф это вся затемнённая грандиозная Схема, вложенная в один пакетик, уменьшенный, с явным намерением. Пойнтсмен доказывает, что она настоящая, но Осби лучше знать. Пойнтсмен кончает в застойном корыте, а сюжет/Карлик исчезает, испуганный, в завесу пыли. Пророчество. Добрая услуга. Она возвращается в свою незапертую камеру, собирает пару принадлежностей в сумку и покидает «Белое Посещение», мимо нестриженых декоративных куртин, что разрастаются в настоящие, мимо вернувшихся сумасшедших мирного времени, что кротко сидят на солнышке. Однажды, близ Швенингена, она шла через дюны, мимо водных сооружений, мимо блоков новых квартир сменивших разровненные трущобы, бетон ещё сырой в своей опалубке, с такой же вот надеждой на побег в глубине сердце—в движении, ранимая тень, очень давно, на встречу с Пиратом у ветряной мельницы под названием «Ангел». Где он теперь? Живёт ли как и прежде в Челси? Жив ли вообще?
Осби оказывается дома, во всяком случае, курит косяки, заправляется кокаином. Остатки его заначки военного времени. Грандиозное извержение. Он торчит уже три дня. Он лучится навстречу Катье, солнечный протуберанец натурального цвета вытарчивает из его головы, помахал иглой только что вынутой из его вены, зажимает в зубах трубку величиной с саксофон, одевает шапку-ушанку, которая ничуть не потеснила протуберанец.
– Шерлок Холмс. Базил Ратбон. Я был прав,– дыхание перехватило, она роняет свою сумку.
Аура пульсирует, в скромном поклоне. Он тоже сталь, сыромятная кожа и пот: «Хорошо, хорошо. Там и сын Франкенштейна есть, тоже. Мне б и хотелось, чтоб мы могли напрямую, но—»
– Где Прентис?
– Вышел присмотреть кое-какой транспорт.– Он отводит её в заднюю комнату уставленную телефонами, пробковая доска вся покрыта пришпиленными заметками, столы завалены картами, расписаниями, Введение в Современный Иреро, истории корпораций, бобины скрытой звукозаписи.– Тут пока ещё не совсем аккуратно всё. Но мало-помалу, милочка, постепенно.
Это то, о чём она подумала? Порывалась сколько раз и отметала прочь, потому что и надеяться нечего, не настолько же? Диалектически, рано или поздно, должна была подняться сила противодействия… она, должно быть, не слишком вдавалась в политику: никогда настолько, чтобы хранить веру, что всё-таки… даже при всей силе на противоположной стороне и вправду может...
Осби подтащил два раскладных стула, подаёт ей стопку бумаг распечатки на мимеографе, довольно толстенькую. «Пара-двойка деталей, тут, что тебе следует знать. Нам до чёртиков неохота тебя торопить. Но лошадиное корыто ждёт».
И вскоре, излившись модуляциями по комнатам в великолепной (и поначалу невразумительной) демонстрации бугенвиллий красных и персиковых, он, похоже, стабилизировался на какое-то время в несовсем-от-мира-сего героя утерянной Викторианской книги для детей, потому что он отвечает, после сотой версии одного и того же вопроса: «В Парламенте Жизни, наступает момент, просто, разделиться. Сейчас мы в коридорах избранных нами, и направляемся к Трибуне...»
* * * * * * *
Дорогая Мама, я послал пару человек в Ад сегодня... —Фрагмент, предположительно, из Евангелие от Фомы (номер документа в каталоге Папирусов Озиринчаса засекречен)
Кто бы подумал, что их тут столько соберётся? А они всё прибывают через это неприглядное строение, сбиваются в группы, расхаживают в одинокой задумчивости или разглядывают картины, книги, экспонаты. Обстановка смахивает на некий весьма обширный музей, построенный во множестве уровней и новые крылья пристраиваются как живая ткань—хотя всё тут и впрямь разрастается в некую окончательную форму, которую пребывающие здесь, внутри, не могут распознать. Посещение некоторых залов проводится на собственный страх и риск, и смотрители дежурят на всех подходах, ставить в полную об этом известность. Движение в подобных местах лишено трения, скользяще ускоренное, порою головою вниз, как на отличных коньках-роликах. Некоторые части длинных галерей открыты морю. Имеются кафе, чтобы сидеть и любоваться закатами—или рассветами, в зависимости от режима работы и симпозиумов. Мимо прокатываются фантастические тележки со сладостями, величиной с грузовые фургоны: приходится заходить внутрь, обследовать бесчисленные полки, а каждая ломится от сластей, каждая приятней и соблазнительней, чем предыдущая… шеф-повара стоял наготове с черпаками для мороженого, чтоб с полуслова сахароманиакального клиента тут же сформовать и сунуть бисквитную Аляску любого размера и аромата в печи… здесь конфетницы пахлавы с начинкой из Баварского крема, с завитушками горько-сладкого шоколада поверху, молотый миндаль, вишни величиною с шарики пинг-понга, и поп-корн в топлёном зефире и масле, и помадки тысячи видов, от лакричной до божественной, что вышлёпываются на плоские столешницы и вытягиваются, всё вручную, как тягучий шнур, длящийся иногда за угол, из окна, обратно в другой коридор—ах, извините, сэр, вы не могли бы подержать это для меня? спасибо—шутник ушёл, оставив Пирата Прентиса тут, только что прибывшего и всё ещё малость оглушённого всем этим, держит один конец ирисочной путеводной нити, чей остальной конец может вообще оказаться где угодно… ну можно и пройтись куда приведёт… держит путь не слишком-то довольный, сматывая ирис метр за метром, порой засовывая кусочек в рот—мм, арахисовое масло и патока—в общем, его путь в лабиринте закручивается, как Первый Маршрут в сердце Провиденс, нарочно проложенный так, чтобы приезжий получал ознакомительный тур по городу. Этот трюк с ирисом тут, похоже, стандартная процедура для ориентации, потому что Пират время от времени пересекается с каким-нибудь другим новичком… частенько им приходится какое-то время распутывать свои ирисные пряди, что тоже было спланировано как хороший спонтанный способ знакомства для новоприбывших. Теперь тур выводит Пирата в открытый двор, где небольшая толпа собралась вокруг одного из делегатов Erdschweinhöhle в громогласном диспуте с рекламным агентом и о чём же ещё, если не относительно Вопроса Ереси, что уже обернулся камешком в башмаке этой Конвенции, и возможно станет каменным утёсом, что и послужит ей фундаментом. Мимо проходят уличные артисты: акробаты-самоучки головокружительно ходят колесом по мостовой, что выглядит опасно твёрдой и скользкой, хоры казу исполняют попурри из Гильберт&Салливан, юноша с девушкой танцующие не по ровной улице, а вверх-вниз, чаще всего по ступеням маршей, которые пошире, как только там скопится поток пешеходов, чтоб меж них протанцовывать...
