– Мне была поручена только часть. Совсем тривиальная. Правда.

– Аэродинамика не тривиальна,– Тирлич спокоен, неулыбчив.

– Там были другие из отдела Геснера. Дизайн механизмов. Я всегда работал в лаборатории Проф., Д-ра Курцвега.

– Кто отстальные?

– Я не помню.

– В таком случае.

– Не бейте меня. Зачем мне что-то скрывать? Это правда. Они держали нас разобщёнными. Я никого не знал в Нордхаузене. Всего пару человек в моём рабочем отделе. Клянусь. Люди по S-Gerät мне были незнакомы. До того первого дня, когда мы встретились с майором Вайсманом, я никогда не видел ни одного из них. Настоящих имён никто не употреблял. Нам были даны рабочие клички. Герои из фильмов, кто-то говорил. Двое других специалистов по аэродинамике именовались «Шпёри» и «Хаваш». Я был «Венком».

– В чём состояла ваша работа?

– Контроль веса. Всё что они от меня хотели это сдвиг в CG для прибора определённого веса. Вес был особо секретной информацией. Сорок с чем-то кило. 45? 46?

– Номера сборки?– гаркнул Андреас из-за спины Тирлича.

– Я не помню. Устанавливалось в хвостовой части. Помню только, что размещение асимметрично продольной оси. Ближе к Стабилизатору 3. Это стабилизатор для контроля курса.

– Нам это известно.

– Спросите лучше «Шпёри» или «Хаваша». Они решили эту проблему. Спросите кого-то занятого Управлением. Зачем я это сказал—

– Зачем ты сказал это?

– Нет, нет, это не было моей работой, вот и всё, управление, боеголовка, двигатель… Спросите у них. Других спросите.

– Ты что-то другое хотел сказать. Кто работал по части управления?

– Я говорил вам, я не знаю ни одного из их имён.– Покрытый пылью кофейный автомат при последнем издыхании. Машинная часть в соседних отсеках, что когда-то безжалостно долбила в барабанные перепонки как холодная клёпка день и ночь, в безмолвии. Римские цифры уставились с циферблатов часовых механизмов на стенах среди стекла оконных проёмов. Телефонные штекеры на чёрных прорезиненных кабелях болтаются из консолей над головой, каждое соединение висит над своим отдельным столиком, все столики совершенно пусты, покрыты соле-пылью осыпавшейся с потолка, нет телефонных аппаратов для подключения, нет больше слов, чтоб сказать... Лицо его друга по ту сторону стола, осунувшееся, бессонное лицо, теперь слишком заострившееся, слишком безгубое, который однажды обблевал походные ботинки Ахтфадена, шепчет сейчас: «Я не мог поехать с фон Брауном… только не к Американцам, там всё так и будет продолжаться… я просто хочу, чтобы это кончилось, вот и всё… прощай ‘Венк’»

– Забить его в трубы сброса отходов,– предлагает Андреас. Они все такие чёрные, такие уверенные...

Я должно быть последний… кто-то уже наверняка поймал его… какая польза этим Африканцам от имени… они могут получить его от кого угодно...

– Он был моим другом. Мы были знакомы ещё до войны в Дармштадте.

– Мы не хотим причинять ему вред. Мы не хотим делать тебе больно. Нам нужен S-Gerät.

– Нэриш. Клаус Нэриш.– Дополнительный параметр теперь для его само-коэффициента: предательство.

Покидая Rücksichtslos, Ахтфаден слышит за спиной металлический, раздающийся из другого мира, прерываемый шумами статики, радиоголос: «Полковник Тирлич. M’oкаманга. M’oкаманга. M’oкаманга». В этом слове срочность и опасность. Он стоит на берегу канала, среди стальных обломков и стариков в сумерках, ожидая пока скажут куда идти. Но где теперь электрический голос, что хоть когда-нибудь позовёт его?

* * * * * * *

Они двинулись вдоль Шпрее-Одер Канала, направляясь наконец-то в Свинемюнде, Слотроп проверить, куда выведет его намёк Гели Трипинг относительно Schwarzgerät, Маргрета для рандеву с яхтой полной беженцев от Люблинского режима, среди которых должна находиться её дочь Бианка. Какие-то части Канала всё ещё забиты—по ночам слышно как Русские сапёры взрывают толом остатки затопленных кораблей—но Слотроп и Грета могут полагаться, как фантазёры, на плавсредства с осадкой достаточно мелкой, чтобы обходить что уж там Война пооставляла у них на пути. От дождя к дождю. К полудню небо супится, наливаясь цветом мокрого цемента—затем поднимается ветер, всё резче, холоднее, затем дождь, чуть ли не с мокрым снегом, набрасывается на них с верховьев канала. Они укрываются под брезентом, между тюков и бочек, среди запахов смолы, дерева, соломы. В тихие ночи, ночи лягушачьих хоров, чересполосица звёзд и тени вдоль канала заставляют вибрировать взгляд путешествующих. Ивы тянутся по берегам. К полуночи клубы тумана сгущаются, поглощая даже отсвет из трубы баржи, выше или ниже растянулся зачарованный караван. Эти ночи, пахучие и вьющиеся как дымок кальяна, спокойны и хороши для сна. Берлинское безумие миновало, страхи Греты явно отступили, наверное, им просто нужно было двигаться...

Но в один из дней, скользя по долгому тихому склону Одера к Балтийскому морю, они примечают красный и белый курортный городок, исхлёстанный широкими бороздами Войны, и она хватается за руку Слотропа.

– Я была тут…

– Да?

– Как раз перед вторжением в Польшу… я была тут с Зигмундом, на водах... .

На берегу, позади кранов и стальных перил, подымаются фронтоны того, что когда-то было ресторанами, мастерскими, отелями, теперь сожжённое, лишённое окон, припудренное собственным нутром. Город называется Бад Карма. Дождь из первой половины дня исполосовал стены, пики развалин и булыжники мостовой. Дети и старики стоят на берегу готовясь принять швартовые и притянуть баржу. Чёрные клёцки дыма всплывают из трубы белого речного парохода. Корабельные слесаря громыхают внутри его трюма. Грета уставилась на него. Жилка пульсирует на её горле. Она трясёт головой: «Я подумала это корабль Бианки, но нет».

С пристани, они переходят на берег, ухватываясь за железную лесенку закреплённую в старом камне ржавыми болтами, из которых каждый пачкает стену ниже себя мокрым веером охры. Розовая гардения на жакете Маргреты начинает подрагивать. Это не ветер. Она твердит: «Я должна увидеть...»

Старики опираются на перила, курят трубки, поглядывая на Грету или на реку. На них серая одежда, широкие штаны, широкополые шляпы с круглыми тульями. Рыночная площадь оживлённа и ухожена: поблескивают трамвайные пути, пахнет свежей поливкой. В руинах, сирени сочатся своим цветом, своей избыточной жизнью по крошеву камней и кирпича.

Помимо пары фигур в чёрном, сидящих на солнышке, Курорт безлюден. Маргрета к этому времени взвинчена не меньше, чем случалось в Берлине. Слотроп тащится рядом в своём Ракетмэнском прикиде, чувствует себя подавленным. Sprudelhof с одной стороны ограничен аркадой песчаного цвета: колонны песка и коричневые тени. Прилегающая к ней полоса отведена кипарисам. Фонтанчики не покидают свои массивные каменные чаши: их струи бьют до 6-метровой высоты, тени их поперёк гладкой брусчатки двора широки и нервны.

Но кто это стоит там у центрального источника? И почему Маргрета обратилась в камень? Солнце в небе, люди смотрят, но даже у Слотропа всё дыбится на спине и по бокам, мороз пробегает волна за волной, захлёстывает края его челюсти… на женщине чёрное пальто, креповый шарф покрывает её волосы, плоть её толстых икр, просвечивая через чёрные чулки, почти пурпурна, слегка, но очень напряжённо опершись  над источником, она наблюдает за их замедленным приближением… но улыбка… осталось метров подметённого двора, улыбка очень белого лица переходит в уверенность, вся удручённость Европы, что умерла и сгинула перелилась в эти глазах, таких же чёрных как её одежда, чёрные и безразличные. Она узнала их. Грета отвернулась и пытается спрятать своё лицо в плече Слотропа. «Рядом с топью»,– это её шопот?– «на закате, эта женщина в чёрном...»

– Ладно тебе. Всё хорошо,– опять покатили Берлинские бредни.– Она тут просто для лечения.– Идиот, идиот—прежде, чем он успевает её остановить, она вырывается и убегает прочь, отчаянный перестук высоких каблуков по камню, в затенённые арки Kurhaus.