Он выбирает тропу, по которой, как ему кажется, Кислота вёл их в ту ночь—часто теряет её, забредая в безоконные лабиринты, клубки колючей проволоки от празднества смертельных штурмов в минувшем мае, потом в разнесённую с бреющего, перерытую взрывами стоянку грузовиков, откуда полчаса не может выбраться, круговёртный акр резины, солидола, стали и расплёсканного бензина, куски автомашин указывают в небо или в землю, ничем не отличаясь от Американской свалки металлолома мирных времён, слившейся в странные, коричневые лица из Сатердей Ивнинг Пост, только уже не простецкие, а явно зловещие… да это точно Субботняя Вечерняя Почта: это лица посыльных в шляпах-треуголках поспешающих с длинных холмов, вниз мимо вязов, Бёркширские легенды, путники затерявшиеся на краю Вечера. Приходят с посланием. Они перестанут кривиться, впрочем, если всмотришься. Они разгладятся в извечные маски, которые поведают своё полное значение, всё тут же проступит на поверхности.
Уходит час, чтоб отыскать погреб Кислоты. Но там темно, и там пусто. Слотроп заходит, зажигает огонь. Смотрится как типа после рейда или гангстерской войны: печатный пресс исчез, одежда вся разбросана, к тому же довольно странная одежда, тут есть, например, плетёный ивовый костюм, жёлтый плетёный ивовый костюм, для полной точности, сочленённый на линиях локтя, подмышки, колена и паха… о, хмм, ладно, Слотроп, на скорую, проводит и свой обыск, заглядывая в туфли, не настоящие туфли, некоторые из них, а перчатки для ступней с пальцами по отдельности, не пошиты, однако, а отлиты из какой-то неприятно пёстрой резины, типа той что идёт на мячи для боулинга… за отставшими обрывками обоев, в скрученной кверху оконной шторке, среди штриховки одной или двух фальшивых Рейсмарок рассеянных по полу налётчиками—пятнадцать минут безрезультатных поисков—и белый предмет на столе наблюдающий за ним из своих внимательных теней, всё это время. Он почувствовал этот взгляд прежде, чем нашёл его наконец-то: шахматная фигура пять сантиметров высотой. Белый конь отлитый из пластмассы—а и погоди пока Слотроп удостоверится что это за пластмасса, парень!
Вот конский череп: полые глазницы уходят вглубь основания. Из одной из них туго скрученная папиросная бумажка с посланием от Кислоты. «Raketemensch! Дер-Шпрингер просит меня передать тебе это, его символ. Держи при себе, по нему он тебя опознает. Я на Якобиштрассе, 12, 3-й двор, номер 7. Как и В/4» В общем, «Как и Би-фор» у Джона Дилинджера служило давнишним знаком конца послания. Все в Зоне этим летом используют это. Показывает людям как ты относишься к некоторым вещам...
Кислота приложил карту-план как туда добираться. Это прямиком обратно, в Британский сектор. Со стоном, Слотроп двигает назад в грязь и раннее утро. У Брандербургских Ворот, снова начинает слегка накрапывать. Куски Ворот всё ещё валяются на улице—упираются, отёсанные снарядами, в дождливое небо, их молчание колоссально, призрачно, пока он топает, огибая их, Колесница отблескивает как уголь, мчит неподвижно, это 30-е столетие и безрассудный Ракетмэн только что приземлился тут обследовать руины, следы в высокогорной пустыне древнего Европейского уклада...
Якобиштрассе и большая часть её квартала, трущобы, пережила уличные бои в неприкосновенности, вместе со своей темнотой внутри, где кладка теней нерушима независимо от того высоко ли солнце или низко. Номер 12 это целый блок квартир, рождённый ещё до Инфляции, пять или шесть этажей и мансарда, пять или шесть Hinterhöfe угнездившихся один внутри другого—коробки от подарка хохмача, в самой последней ничего, кроме последнего пустого двора пахнущего одинаковой жратвой и мусором и мочой изливавшейся десятилетиями. Ха, ха!
Слотроп приближается к первому арочному проходу. Уличный свет вбрасывает его тень в накидке вперёд сквозь череду этих арок, каждая обозначена своим именем, выцветшей краской, Erster-Hof, Zweiter-Hof, Dritter-Hof u.s.w., такой же формы, как и вход в Миттельверке, параболичной, только больше смахивает на рот и глотку, суставы хряща отступили в ожидании, выжидая проглотить… повыше рта, пара оквадраченных глаз, белки органди, зрачки черные, как смола, уставились на него… оно хохочет, как и все эти годы, не переставая, утробный гулкий хохот, как увесистый фарфор покатывающий или постукивающий под водой в раковине. Безмозглые хаханьки, просто большое старое геометричное оно, чё ты нервничиш, заваливай дываай... Но боль, двадцать, двадцать пять лет боли застывшей неизменно в этой глотке… старый пария, пассивный, уже с зависимостью к выживанию, ждёт годы напролёт, дожидается ранимых лохов, как этот Слотроп, чтоб подставились, хохоча и плача и всё молчком… краска облупливается с Лица, обожжённого, больного, издавна сдыхающего, и как только Слотроп может входить в эдакую шизоидную глотку? Чего тут не ясно, потому что этого хочет от него спонсирующая и ведущая Студия, natürlich: Слотроп герой юноша в этот вечер: что и держало его в движении всю ночь, его и одиночных Берлинцев, которые выходят только лишь в эти пустые часы, ничему не принадлежа и шагая никуда конкретно, такова уж Их не объяснённая потребность держать некое маргинальное население в этих изнурённых и обойдённых местах, определённо из экономических, впрочем, как знать, возможно, эмоциональных соображений тоже...
Кислота также в движении, хотя внутреннем, шмонает свои сны. Адресок смотрится как одна большая комната, тёмная, полная табачного и косячного дыма, осыпавшихся гребней штукатурки там, где завалили перегородки, соломенные тюфяки по всему полу, парочка на одном делят позднюю, тихую сигарету, кто-то храпит на соседнем… лоснящийся концертный рояль Bosendorfer Imperial, на который Труди, одетая в одну только лишь армейскую рубаху, опирается, отчаявшаяся муза, голые ноги длинны и вытянуты,– «Пожалуйста, иди на постель, Густав, скоро светло станет». Единственным ответом злобное бряканье в басовых струнах. Кислота лежит на боку, совсем тихо, усохшее дитя, лицо давно обработанное прыжками из окон второго этажа, «первыми втираниями» от оперчаточенных бабских кулаков Сержантов в полицейских участках, золотым светом в конце дня на ипподроме Карлсхорст, чёрным светом от ночных бульварных тротуаров обтягивающим камень мелкими морщинками, как кожа, белым светом от атласных платьев, стаканов, блестящей шеренгой перед зеркалами баров, от угловатых «U» на входах станций подземки, указующих в гладком магнетизме в небо, завлечь ангелов стальной воспрянутостью, безвольным подчинением—лицо такое жутко старое во сне, застрявшее в своей городской истории...
Его глаза открываются—на секунду Слотроп всего лишь затенённые складки зелёного, высвеченный шлем, световые значения, которые нужно ещё сложить. Затем приходит сладкая кивающая улыбка, всё окей, ja, как ты Ракетмэн, wasistlos? Однако, неисправимый старый наркоман недостаточно добр, чтоб удержаться и не распахнуть мгновенно старую матросскую сумку и заглянуть, глазами как проссаные в сугробе дырки, проверить что тут есть.
– Я думал ты передохнёшь или вроде того.
Тут же достаётся Марокканская трубочка и Кислота принимается плющить жирную крошку того гашиша, мурлыкая популярную румбу:
Из Марокко кой-чего кусочек
Заверну я в носовой платочек
– Да. Такие дела, Дер-Шпрингер настучал про наш фальшивопечатный бизнес. Типа временный подсос, врубаешься?
– Нет. Я думал вы между собой по-братски.
– Ещё чего. К тому же он движется по верхним орбитам.– Это что-то очень сложно связанное с прекращением хождения Американских сертификатов жёлтой печати на Средиземноморском театре и нежеланием здешних Объединённых Сил принимать Рейхсмарки. У Шпрингера проблема с балансом выплат плюс к тому, и он усиленно спекулирует Стерлингом, и…
– Но,– грит Слотроп,– но, этта, где мой миллион марок, тогда, Эмиль?
Кислота всасывает жёлтое пламя, выплывшее поверх чашечки трубки: «Он ушёл туда, где сплетается плющ».– Слово в слово как Джубли Джим Фиск ответил Комиссии Конгресса занятой расследованием его и Джея Гулда аферы с золотом в 1869. Эти слова напоминание о Бёркшире. Вот и всё, что предложено для размышлений, но Слотропу и этого хватит для вывода, что Кислота никак не может быть из Плохих Парней. Кем бы Они ни были, Они ведут игру, чтобы стереть, а не напомнить.
