Собственное имя грянуло над ним словно раскат грома, и конечно, то был не проф., д-р Джампф, как оказалось, а его коллега через одну комнату по коридору, кто объявлял побудку в то утро. Ильзе расчёсывала свои волосы и улыбалась ему.
Его дневные смены проходили лучше. Остальные уже не держались так отстранённо, они даже могли взглянуть ему в глаза. Они уже встречали Ильзе и были очарованы. Если он примечал в их лицах что-то помимо этого, то игнорировал.
Потом в один вечер он вернулся с Ойе, немного выпивший, немного взвинченный предстоящим на следующий день запуском, и нашёл свою комнатушку пустой. Ильзе, её цветастый саквояж, одежда, которую она обычно раскладывала на койке, всё исчезло. Не осталось ничего, кроме жалкого листа из журнала для записей (который хорошо служил Пёклеру для укрощения экспоненциальных кривых в линейные, более надёжные), на таких же листах она рисовала картинки своего Лунного дома. «Папи, они хотят, чтобы я вернулась обратно. Может мне позволят увидеть тебя снова. Я так надеюсь. Люблю тебя. Ильзе»
Курт Мондауген нашёл Пёклера лежащим на её койке, вдыхая то, что ему казалось запахом её волос на подушке. Потом он на какое-то время обезумел, говорил об убийстве Вайсмана, саботаже ракетной программы, что бросит работу и будет искать убежище в Англии... Мондауген сидел и выслушивал это всё, притронулся к Пёклеру раз-другой, курил свою трубку, пока наконец, в два или три часа ночи, Пёклер пересказал кучу нереальных опций, поплакал, наговорил проклятий, пробил дыру в комнатушку соседу, через которую услыхал храп человека дрыхшего без задних ног. Затем остыл до раздражённости элитарного инженера: «Они тупицы, не отличат синус от косинуса, а ещё хотят мне указывать...» —он согласился, что, да, он должен выждать, пусть делают что делают...
– Если я устрою встречу с Вайсманом,– предложил Мондауген,– сможешь держаться вежливо? спокойно?
– Нет. С ним нет… Нет ещё.
– Когда решишь, что ты готов, дай мне знать. Когда готов, ты будешь знать как поступить.– Позволил ли он себе командный тон? Он должен был видеть до чего Пёклеру нужно подчиняться кому-то. Лени научилась подчинять мужа своим лицом, знала какие жёсткие морщинки он ждёт возле её рта, какие ему нужны интонации... бросив его, она оставила безработного слугу, готового идти за первым же хозяином, что позовёт, ну, просто
Жертва в Пустоте!
Nur . . . ein . . . Op-fer!
Sehr ins Vakuum,
(“Может хоть кто-нибудь попользуется мною?”)
Wird niemand ausnut-zen mich, auch?
(“Я раб без госпожи, я в простое,”)
Nur ein Sklave, ohne Her-rin, (ya-ta ta-ta)
(“И кому, к чёрту, нужна эта свобода?”)
Wer zum Teufel die Freiheit, braucht?
(А теперь все вместе, все мазохисты, сколько вас там наберётся, особенно те, кто в эту ночь остался без партнёра, со всякими теми фантазиями, которым, похоже, вряд ли суждено когда-либо исполнятся—давайте-ка подпоём с вашими братишками и сестрёнками, откровенно дайте друг другу знать, что вы живы, постарайтесь прорваться сквозь молчания, постарайтесь дотянуться и связаться... )
Тускнеют натриевые фонари Берлина,
В бар прихожу, но нет там никого! Все разошлись уж прочь,
А для меня жутчее Греческой трагедии
Остаться ЖЕРТВОЙ ВАКУУМА в эту ночь!
Шли дни, похожие для Пёклера один на другой. Идентичное утро плюхалось теперь в рутину унылую как зима. Он научился держаться спокойным, наружно, по крайней мере. Научился чувствовать как собирается, близится война, небывалая для программ вооружений. Поначалу это вызывает депрессию и неопределённую тревогу. Возможны спазмы пищевода и неприпоминаемые сны. Ловишь себя на том, что пишешь заметки сам себе, первым делом по утрам: спокойные, резонные увещевания визжащему внутри безумию—1. Это комбинация. 1.2. Это скалярная величина. 1.3. Негативные аспекты этого распределяются изотропно. 2. Это не заговор. 2.1. Это не вектор. 2.11 Это не заговор против кого-то конкретно. 2.12 Это не направлено против меня… u.s.w. У кофе появляется всё более и более металлический вкус. Всякий конечный срок теперь становится кризисом, каждый из которых всегда напряжённее предыдущего. Позади этой работы-как-работы теперь, похоже, какая-то пустота, что-то непоправимое, что-то растущее, ближе с каждым днём, к проявлению... («Новая планета Плутон»,– прошептала она очень давно, лёжа в затхлой темноте, её, длинная как у Асты Нильсен, верхняя губа выпукла, словно близящаяся к полнолунию луна, которая управляла ею: «Плутон теперь мой знак, закогтил накрепко. Движется медленно, так медленно и так далеко… но он рванёт. Это угрюмый феникс, что сотворяет собственный холокост… умышленное воскрешение. Шаг за шагом. Под контролем. Никакой милости, никакого Божественного вмешательства. Некоторые называют её планетой Национал-Социализма, Брунхюбнер и та шайка, все теперь стараются выслужиться перед Гитлером. Им не доходит, что они говорят буквальную истину... Ты не спишь? Франц...» )
С приближением войны, игра приоритетов и политиканства разгоралась не на шутку, Армия vs. Luftwaffe, Департамент Вооружений vs. Министерства Военного Снабжения, SS, при их устремлениях, vs. всех остальных, и даже подспудное недовольство, что перерастёт через пару лет в дворцовый переворот против Брауна, из-за его молодости и ряда неудачных испытаний—хотя небо свидетель, таких всегда хватало, они становились сырьём политики испытательной станции... Хотя, в общем, результаты испытаний становились всё более и более обнадёживающими. Невозможно было думать о Ракете не помыслив о Schicksal, о росте к форме предопределённой и, пожалуй даже, извне данного мира. Команды запускали серии неуправляемых А5, возвращая некоторые из них на парашюте, достигая высоты в пять миль и почти скорости звука. Хотя разработчикам управления полётом оставалось ещё пройти долгий путь, они к этому времени перешли на балансиры из графита, снизили колебания рысканья до пяти градусов или около того, и стали заметно увереннее относительно стабильности Ракеты.
В какой-то момент в ту зиму, Пёклер почувствовал, что сможет не сорваться при встрече с Вайсманом. Он увидел SS-мэна во всеоружии, за стёклами очков толстых как Вагнерианские щиты, готового к неприемлемым переборам—гневу, обвинениям, моменту кабинетного бушевания. Всё оказалось как бы новым знакомством. Они не разговаривали с давних пор в Кюмерсдорфе, на старом Raketenflugplatz. За эти четверть часа в Пенемюнде, Пёклер улыбался больше, чем за весь предыдущий год: говорил о своём восхищении изобретением Похлмана по разработке охлаждающей системы двигателя.
– Как насчёт точек нагрева?– спросил Ваайсман. Это был резонный вопрос, но вместе с тем и сближением.
Пёклеру было ясно, что тому похрен проблемы нагрева. Это было игрой, как и предупреждал Мондауген—освящённым ритуалом, как в джиу-джитсу: «Мы достигли плотность теплового потока»,– Пёклер чувствует себя как бывает, когда он поёт,– «порядка трёх миллионов kcal/m2h °C. Регенеративное охлаждение пока что лучшее из временных решений, но у Похлмана есть новый подход».– демонстрирует мелом на доске, прощупывая профессиональный подход: «Он полагает, что используя плёнку алкоголя внутри камеры, мы сможем значительно снизить теплоотдачу».
– Вы будете его впрыскивать.
– Совершенно верно.
– Сколько горючего будет перенаправлено при этом? Как это скажется на КПД двигателя.
У Пёклера были цифры: «На сегодняшний день впрыскивание кошмар с подводкой труб, но при текущих графиках исполнения…
