– Макс Шлепциг,– вторит Слотроп вылупившись,– что ты мелешь. Макс Шлепциг?
– Это не настоящее его имя. Эрдман тоже не моё. Но всё включающее в себя «Землю» было политически правильным—Земля, Поле, Народ… как бы код. Который они, присмотревшись, знали, как расшифровать... У Макса было очень Еврейское имя, Что-то-там-ский, и Герхард решил, что будет надёжнее дать ему новое имя.
– Грета, кто-то решил что надёжнее будет и мне дать имя Макс Шлепциг.– Он показывает ей пропуск выданный Кислотой Бумером.
Она уставилась, затем кратко взглянула на Слотропа. Её снова бьёт дрожь. Какая-то смесь желания и страха: «Я знала».
– Знала что?
Глядя в сторону, покорная: «Знала, что он мёртв. Он исчез в 38-м. Тогда Они вышли на полную мощность, не так ли?»
Слотроп уже поднахватался, в Зоне, насчёт Европейских паспортных психозов, и спешит её утешить: «Это подделка. Имя совпало по чистой случайности. Наверное тому, кто делал, Шлепциг запомнился в каком-то фильме.
– Случайность.– Трагичная улыбка актрисы, зарождающийся двойной подбородок, одно колено вскинуто насколько пускают эти кандалы на ногах.– Ещё одно слово из сказок. Подпись на твоей бумаге это подпись Макса. Где-то в доме Стефании на Вистуле , у меня есть стальная коробка полная его писем. Не думай, будто мне незнакома эта Латинская z перечёркнутая инженерским штрихом или эта виньетка из g на конце? Обрыскай всю Зону за своим «фальшивопечатником». Они не дадут тебе его найти. Им нужен ты именно тут, как раз сейчас.
Ну да. Что происходит, когда параноик встречает параноика? Смешение солипсизмов. Ясное дело. Два отклонения создают третье: amoiré, новый мир плывущих теней, взаимопересечений... – «‘Я нужен им’? Чего ради?»
– Ради меня.– Шёпот из алых губ, приоткрытых, алых... Хмм. Да тут ещё и хуй стоит. Он садится на дыбу, склоняется, целует её, вскоре уже расстёгивает свои штаны и стягивает их вниз настолько, чтоб высвободить член воспрявший с лёгким пошатыванием в прохладу студии.– Одень свой шлем.
– Ладно.
– Ты очень жесток?
– Не знаю.
– Побудь, а? Пожалуйста. Найди что-нибудь, чтоб отстегать меня. Совсем немного. Просто для тепла.– Ностальгия. Боль возвращения домой. Он рыщет вокруг в инквизиционных причиндалах, оковы, тиски для пальцев, кожаные ошейники, пока не отыскалась миниатюрная плеть-тройчатка, бич эльфов Чёрного Леса, по лакированной чёрной рукояти резная оргия, концы обвиты бархатом, чтоб делать больно, но не до крови: «Да, как раз что надо. Теперь по моим ляжкам, внутри...»
Но кто-то уже обучил его. Что-то… те сны Прусские и прозябание среди их лугов, или где уж там подвернётся с рубцами от порки, ждущими в плоти их неба, такого сумрачного, что никак не скрыться, ждущими пока покличут... Нет. Нет—он всё ещё говорит «их», но уже знает, что не так. Его луга теперь, его небо… его родимая жестокость.
Все цепи и кандалы на Маргрете бряцают, чёрная юбка сбилась вверх до пояса, чулки туго натянуты в классические пики к застёжкам на лентах резинок к чёрному корсету из китового уса на ней. О сколько мужских членов Запада вскакивали, целое столетие, при виде именно этой точки на краю чулка дамы, этого перехода от шёлка к голой коже и резинке! Вольно же не-фетишисту потешаться над Павловскими условными рефлексами, однако всякий одёжный энтузиаст, стоящий своего болезненного хихиканья, сможет объяснить тебе, что в этом есть нечто большее—это целая космология: выверенных углов, взмывов кривой, точек лобзания, математических поцелуев… единичностей! Взгляни на шпили соборов, священных минаретов, хруст колёс поезда на стрелках, когда прослеживаешь ответвляющийся путь, который не ты избрал… пики гор вздымающихся круто к небу, как в Берхтесгадене… острия стальных бритв, всегда таящие могучую тайну… шипы роз, нежданно нас пронзившие… даже, приснившаяся Российскому математику Фридману, бесконечно плотная точка, из которой выплеснулась нынешняя Вселенная... В каждом случае, перемена от точки к отсутствию точки несёт прояснение и загадку, от которой что-то в нас должно вскинуться и возликовать, либо отдёрнуться в испуге. Смотреть на А4 направленную в небо—за миг до смыкания кнопки запуска—смотреть на ту единичную точку вершины Ракеты, там где заряд... Содержат ли все эти точки намёк, как у Ракеты, на уничтожение? Что это, взрыв в небе над собором? под остриём бритвы, под розой?
И что ждёт Слотропа, какая неприятная неожиданность, там, выше края чулков на Грете? Пустивших вдруг затяжку, бледная полоска пробегает вниз по ляжке, поверх путаницы колена, исчезая из поля зрения... Что ждёт за этим посвистом и щёлканьем бархата плети по её плоти, по длинным красным полосам на белом фоне, за её стонами, цветком синюшного оттенка, что заходится плачем на её груди, за бряцаньем удерживающих её оков? Он старается не порвать чулки на жертве, и не хлестнуть слишком близко к её натянутой вульве, что трепещет, беззащитно, меж ляжек вразброс, напряжённых, в движениях эротической мышцы, покорной, «монументальной», как всякий серебристый оттиск её тела на плёнке. Она кончает раз, потом, возможно, снова, прежде, чем Слотроп, отбросив плеть, взбирается сверху, покрыв её полами своей накидки, её суррогат Шлепцига, его последнее воспоминание о Катье… и они начинают ебаться, дыба кряхтит по ними, Маргрета шепчет Боже, как больно ты меня и Ах, Макс… и когда Слотроп вот-вот кончит, имя её ребёнка: вырывается через её превосходные зубы, явный прорыв боли, без притворства, она вскрикивает, Бианка...
* * * * * * *
... нна, сука—вот тебе, сучка—бедная беспомощная сука, ты кончаешь, не можешь сдержаться, сейчас я тебя отделаю, исполосую опять до крови… Так весь перед Пёклера, от глаз до колен: переполняется образом этого вечера, сдобной жертвой привязанной к дыбе в её темнице, на весь экран—ближний план исказившихся черт её лица, соски под шёлковым халатом торчат изумительно, показывают насколько лживо её притворное мучение— сука! ей это нравится… а Лени, уже не законная жена, горький источник силы, но Маргрета Ердман под ним, на этот раз на заднице, пока Пёклер вгоняет снова, в неё снова, да, сука, нна...
Только позднее он попытался определить время. Извращённое любопытство. Две недели после её месячных. Он вышел из кинотеатра Ufa на Фридрихштрассе в тот вечер с торчащим, думая, как каждый прочий, лишь бы добраться домой, выебать кого-нибудь, заебать её до покорности... Боже, Эрдман была хороша. Сколько других мужчин, шаркая на улицу в придавленный депрессией Берлин, уносили с собой тот же образ из Alpdrücken к какому-нибудь жирному подобию невесты? Сколько призрачных детей будет зачато на Эрдман в ту ночь?
У Пёклера никогда, в сущности, не было шанса, что Лени забеременеет. Но оглядываясь назад, он знал, это случилось в ту ночь, ночь Alpdrücken была зачата Ильзе. Они еблись уже так редко. Нетрудно посчитать. Вот как оно случилось. Кино. А что ж ещё? Разве не то же самое сделали из моего ребёнка, кино?
Он сидит в эту ночь у костра из плавника в подвале церкви Николая с обрушенным куполом, слушая шум моря. Звёзды зависли в пространствах огромного Колеса, случайные для него как свечи и сигареты на ночь. Холод скапливается вдоль побережья. Детские призраки—белый посвист, вовек не пролитые слёзы, бродят по ветру снаружи. Скрутки жмаканной бумаги привеиваются по земле, прошмыгивают по его старым башмакам. Пыль, под новорождённым месяцем, поблескивает как снег, и Балтика подползает, словно горный ледник. Его сердце трепещет в своей алой сети, эластичное, преисполненное ожиданьем. Он ждет, чтобы Ильзе, его кино-дитя, вернулась в Цвёльфкиндер, как в каждое прошлое лето.
Аисты дремлют среди дву- и трёхногих лошадей, проржавевшего механизма и разбитой крыши карусели, их головы трепещут в воздушных потоках жёлтой Африки, лакомые чёрные змеи ниже на полсотни метров извиваются в свете солнца меж камней и в высохших лотках. Укрупнённые кристаллы соли лежат, седея, занесённые в расселины мостовой, в складки пса с глазами как плошки перед городским советом, в бороде козла на мосту, в пасти тролля под ним. Свинья Фрида выискивает новое место угнездиться и вздремнуть, укрывшись от ветра. Гипсовая ведьма, проволочный каркас проступает в её груди и на бёдрах, склоняется возле печи, пихая разъеденного Ганселя, навеки обездвиженные. Глаза Гретель застопорились распахнутыми широко, и не моргнёт, утяжелённые кристаллами ресницы отражают партизанские наскоки ветров с моря.
