В институте хватало более молодых женщин и даже девиц-аспиранток, но его интересовала лишь зрелая лаборантка.

Они переминались в самом темном углу.

Под ладонью осязалась застежка бюстгальтера на спине Антонины Максимовны, ее большая грудь теснила сквозь рубашку. Томимый нешуточным желанием, он прижимался к ее животу.

Оба понимали состояние, ничего не скрывали друг от друга.

Поведением двигал алкоголь, снимающий границы.

Но дальше нескромных прикосновений дело не шло.

На следующий день все забывалось, за чаем ни о чем лишнем не вспоминали.

Тогда такие отношения виделись разумными.

Сейчас показалось, что во времена, когда оба были моложе, следовало хотя бы поцеловаться где-нибудь на черной лестнице.

-…Думаешь, это так легко? Мужчины сейчас разборчивы…

Антонина Максимовна без нужды поправила волосы.

На плече просвечивала бретелька бюстгальтера – черного под белой блузкой.

–…К тому же это раньше я была такая белая и пушистая. А кому нужна старая брюзгливая баба?

– Нина, ты не старая и не брюзгливая, – Волков покачал головой. – Ничего не понимаешь в мужском взгляде на женщин.

Кофе остыл, последний глоток показался неприятным.

– Ты прекрасно знаешь, что я всегда тебя хотел.

– Это было давно.

– Ну и что? – возразил он. – До сих пор тебя хочу.

Последнее было неправдой.

Нынешняя Антонина Максимовна не вызывала желаний, к ней ощущалась только жалость.

– Хочу, – повторил Волков, не зная, зачем.

– Не ври.

– Не вру.

– Врешь.

– Зачем мне врать?

– Не знаю.

– И я не знаю.

– Тебе видней.

Слова летели с разных сторон, горошинами падали в одну и ту же воронку.

– Нина, я тебе еще сто лет назад предлагал потрахаться, – добавил он. – Да только ты не соглашалась. Сейчас пришел момент.

– Момент?

– Да. Тебе нужны мужские гормоны и я тебе могу их дать.

– Юрка, ты шутишь.

– Шучу, шучу, – подтвердил Волков. – Извини за глупую шутку.

В самом деле, подобными вещами можно было лишь шутить.

– А мне показалось, не шутишь.

– Не шучу.

– Или шутишь?

– Или шучу.

– А я не знаю, шутишь или не шутишь.

Горошины не останавливались, смысл наполнялся содержанием.

Кажется, Антонина Максимовна сама не понимала, что ищет в его словах.

Волков почувствовал, что шутки в сказанном меньше, чем когда бы то ни было.

– Раз показалось, значит – не шучу. Потому что…

– Значит, не шутишь, – сказала она и слегка порозовела. – Ладно, я согласна. Лечи гормонами

Последнее воспринималось игрой.

– Ну и когда же… Будем тебя… лечить?

– Когда угодно. Я ж на работу не хожу. И месячные у меня прекратились, ничего не страшно.

– Можем поехать хоть прямо сейчас.

– А ты что, можешь отлучиться с работы?

Вопрос прозвучал серьезно.

– Я могу на нее вообще не возвращаться, – ответил Волков. – Я замдиректора по очень важным вопросам. Меня никто не контролирует от звонка до звонка.

– Сегодня не получится. Подругу в гости жду, придет показать нового ухажера. Надо приготовиться.

– Тогда завтра?

– Ну давай завтра.

Игра заводила все дальше.

– Куда подъехать? Ты где живешь?

– На Герцена.

– Это где? Не знал, что есть такая улица. Везде только всякие Валиди, Гафури, Нигмати, Янаби, кто там еще? Удивляюсь, как в этот башкирский сброд затесался наш Пушкин и до сих пор цел, хоть и в самом центре.

Волков не страдал излишней любовью к людям, а пиетета к местным деятелям культуры и вовсе не испытывал.

– У черта на рогах. В Черниковке. Сюда ездила в «Медилаб» на платные анализы.

– Найду. Какой номер дома, к которому часу тебе удобнее?

– А можешь подъехать к «Будь здоров» к четырем?

– Что такое «Будь здоров»? Фитнес-центр?

Антонина Максимовна сыпала названиями, которых он никогда не слышал.

– Платная клиника в Зеленой Роще. У нас в районке не врачи, а коновалы. Завтра записалась на прием, пятнадцать тридцать.

– Хорошо, подъеду, куда надо, к шестнадцати часам, навигатор выведет. Но…

Волков, кажется, опомнился.

Перебрасываться словами было легко, итог мог оказаться необратимым.

В спокойной жизни вряд ли следовало что-то менять.

Мост еще не рухнул, все можно было спустить на тормозах.

–…Но мама твоя не будет против? что к тебе явится… новый врач?

Оптимальным казался вариант, когда все рассосалось бы по внешним причинам.

– Мама сидит в своей комнате, в мою жизнь не лезет. Она нам не помешает.

От «Будь здорова» они ехали молча.

Белые стрелки на приборных шкалах замерли, новенький «Гелендваген» катился бесшумно.

Звучала ре-мажорная месса Сальери.

Антонина Максимовна сидела, слившись с коричневой обивкой салона. Вероятно, ей было не по себе от задуманного.

Хотя ничего особенного не предстояло.

Все разделились на женщин и мужчин лишь для того, чтобы время от времени соединяться.

Без этого терялся смысл жизни.

То, что они договорились по-деловому, без Пушкинских вздохов и Цветаевских всхлипов, было естественным.

Двадцать первый век ускорил темпы, сжал время; ходить галсами не осталось возможности.

Впрочем, последние размышления грешили излишней глобальностью.

Прикосновения нескромной частью тела к горячему животу лаборантки остались в несуществующем прошлом; да и лаборанткой Антонина Максимовна перестала быть.

Их вела практическая необходимость: ей требовалось лечение, он предложил свои услуги.

Каждый выбирал для себя.

Кроме того, в предстоящем сексе не было ничего сексуального.

Если бы они сошлись по-иному: сначала созвонились, потом встретились, где-то погуляли, подержались за руки, куда-то прокатились, поцеловались через селектор АКПП и совершили все прочее, предшествующее падению в постель – это показалось бы нормальным.

Сейчас речь шла не об удовольствиях, а всего лишь о гормонах.

По крайней мере, так стоило полагать.

И все-таки что-то царапало душу.

Волков косился на коленки Антонины Максимовны, поблескивающие капроном между распахнутых пол плаща.

Усталые, они не переживали ни о чем, однако оставались женскими коленками, за которыми распахивались врата рая.

Жену Волков любил и уважал как человека, за все годы брака не совершил ни одного некрасивого поступка по отношению к ней.

Но ситуация допускала Соломоново решение: гормоны он мог получить старым мальчишеским способом, слить в стаканчик, потом передать шприц.

Это успокоило, джип поехал бодрее.

Окраинный район, в городе именуемый «Черниковкой», был полупромышленным.

Здесь имелась лишь одна приличная улица – Первомайская, оформленная в стиле позднего Сталинского классицизма.

Открываясь пропилеями из помпезных восьмиэтажек, она широко бежала под гору и напоминала что-то московское, хоть и уменьшенное до смехотворности.

Остальные кварталы были застроены кое-как.

Дом, стоящий среди серых тополей на углу прямой улицы Герцена и зигзагообразно-ломаной Кольцевой, был страшней, чем Навуходоносор.

Двухэтажный, слепленный непонятно из чего, с дощатыми фронтонами и большими мелко переплетенными окнами, он прогнил насквозь.

Из облупленного фасада выступали то ли эркеры то ли балконы, обшитые все теми же досками, черно-бурыми от старости.

Фундамент ушел в землю; ступеньки крыльца вели не вверх, а вниз.

Зимой здесь наверняка стоял болотный холод, а летом – сырая турецкая жара.

И, без сомнения, круглый год досаждали комары.

В подъезде было полутемно, перилам ободранной лестницы не хватало балясин.

Где-то наверху раздавались отвратительные детские голоса.