ГЛАВА 3

  Ближе к утру, когда масло в лампе уже почти всё вышло, в комнату заглянула миссис Уэйнрайт. Заплаканная, опухшая и осунувшаяся, со сбитой причёской и измявшимся платьем, мокрым от слёз. Пошатывающаяся, вздрагивающая, ни минутки не спавшая. Она не хотела, чтобы её видели такой. Оглядев с порога фигурку дочки, свернувшуюся калачиком у бока мистера Уэйнрайта, она тут же бесшумно двинулась прочь, на цыпочках.

  Долго сидела она перед зеркалом у своего туалетного столика, разглядывая собранные в пучок светло-русые волосы, в которых блестело пока всего несколько седых ниточек, большие серо-голубые глаза, вокруг которых виднелось несколько морщинок, сухую кожу на руках... У неё в голове звучали снова и снова безжалостным эхом слова доктора - 'Поздний ребёнок, сами понимаете...' Они жгли её изнутри, словно раскалённое железо. Она никогда не думала, что её мечта о дочери может исполниться не в срок и принести всем только одно сплошное несчастье.

  Миссис Уэйнрайт по-прежнему оставалась одной из самых красивых жительниц Аттенборо несмотря на то, что в этом году ей уже успело исполниться тридцать восемь лет. Мистер Уэйнрайт был и того старше, но почему-то, когда дело заходит о возрасте, мужчинам он лишь добавляет солидности, весомости в обществе, а вот женщины иногда просто не знают, куда себя спрятать от неловких вопросов, колких взглядов и ремарок... Так же, как и не удаётся спрятать всё смелее проступающую седину, всё новые морщинки на лице, шее, руках...

  Нет, конечно, косметическая индустрия предлагала женщинам множество средств для сохранения своей красоты. При желании Миссис Уэйнрайт могла бы преобразить свои волосы новомодным французским красящим веществом 'L'Aureale', а то и вовсе осветлить их, как поступали многие женщины в борьбе за стиль и юный вид. В аптеках и открывшихся недавно в городе салонах можно было приобрести чудодейственные (по словам продавцов) антивозрастные крема, а также всевозможные терапевтические средства для здоровья. Но ведь всё это было так унизительно! Словно она сдалась, опустила руки, признала себя старой...

  Для Энн-Мари Уэйнрайт, привыкшей вращаться в кругах людей искусства, жизненную материю считающих второстепенной, в тот день очень многое изменилось.

  Она закрылась - осознанно или нет - от маленькой Эмили, отступила в тень под грузом вины, страха и создала вокруг себя кокон намеренного отчуждения, как самозащиты. 'Она может умереть от чего угодно'. Острые и болезненные, слова врезались в память и отравили душу. Невозможно смотреть на эту девочку, слишком хрупкую, слишком драгоценную. Невозможно слышать её ласковый голосок. Невозможно обнимать её за плечи, гладить шелковистые волосики, и знать, что всего этого в один из дней, в какой угодно день, может просто не стать. Невозможно...

  Она настояла, чтобы её мастерскую переместили из залы на втором этаже, которая находилась рядом с комнатой Эмили.

  Раньше ей нравилось устраивать малышку рядом с собой, пока она пишет новую картину или разрабатывает иллюстрацию, позволять ей потрогать кисточки, и самой попробовать что-нибудь нарисовать на специальном маленьком холсте. Но теперь это казалось просто невыносимым.

  Новой мастерской стала пристройка во дворе, которую пришлось доработать и оборудовать всем необходимым: мощными лампами, влагонепроницаемыми покрытиями... Это оказалось сложно, долго и затратно, но Энн-Мари была настойчива.

  И так она стала каждое утро покидать дом, перемещаясь в свой собственный мир, наполненный яркостью красок, их запахами и возможностями, которые они давали. Ведь холст, кисти и краски позволяли сотворить свою собственную реальность, в которой женщины никогда не старели, мужчины были всегда чуткими и галантными, а маленькие девочки вырастали и счастливо выходили замуж, а не умирали в самом начале жизни, сражённые многочисленными болезнями...

  Эмили любила бывать в маминой мастерской, но это случалось нечасто. Полностью отданная в руки заботливой и придирчивой миссис Моррис, девочка всё реже покидала свою комнату и всё меньше виделась с матерью и отцом.

  Энн-Мари отдалилась и от мужа, и мистер Уэйнрайт погрузился в работу, находя своеобразное утешение в бесконечных потоках финансовых отчётов. Дела его шли успешно, и ему даже прочили место в министерстве финансов, но Мистер Уэйнрайт не спешил отвечать ни на намёки, ни на открытые заманчивые предложения. Ведь тогда ему бы пришлось переехать в Лондон, а ему так не хотелось насовсем покидать родимый дом и свою любимую дочь.

  К девяти годам Эмили успела пережить ещё более двадцати лихорадок, более пятидесяти простуд, перенести бронхит двенадцать раз, трижды с воспалением лёгких, пережить несколько тяжёлых периодов ангины, ветрянку, множество пренеприятнейших инфекций, обзавестись множеством аллергий, мигренями, бессонницей и бесконечное количество раз ушибиться, порезаться, простыть и заработать пищевое отравление. Казалось, все болезни, недуги и неприятности, что только есть на свете, притягивались к девочке как к магниту.

  Порой Эмили казалось, что силы её уже на исходе. Будто это сам мир против того, чтобы в нём жила такая девочка, как Эмили Уэйнрайт, и нарочно забрасывает её всевозможными бедами. Она часами лежала в своей постели, бледная, маленькая, почти сломленная. Тонкие синие венки проступали на её белоснежной фарфоровой коже как реки, впадающие в моря плеч и волос. О том, чтобы когда-либо увидеть настоящую реку или море, Эмили и не мечтала. Она не знала, как ей жить на этом свете, который с самого начала оказался к ней таким недружелюбным.

  И кто знает, как бы сложилась дальше жизнь маленькой Эмили, и всего семейства Уэйнрайтов в целом, если бы однажды ранним летним утром, один проказливый мальчик не украл из их сада яблоко...

  ГЛАВА 4

   Мальчику было на вид лет двенадцать. Кособокая кепка, которая была ему явно велика, венчала вихрастые светлые кудри, почти закрывающие глаза. Он был босой, голодный и замёрзший. Ночь он провёл верхом на стоге колкого лежалого сена в коровьем хлеву старого мистера Ворбуда. Мистер Ворбуд, конечно же, ничего о том не ведал.

  Было очень-очень рано. Солнце ещё не начало подниматься из-за косматых далей, не открыли свои личики садовые цветы и высокие подсолнухи, а петухи не успели возвестить о начале дня. Неизвестный мальчик отряхнулся от соломы, умылся холодной водой из того ведра, что коровы ещё тронуть не успели, и легко перемахнул через забор, отделявший владения старика Ворбуда от сада Уэйнрайтов. Так он оказался ещё на несколько миль дальше от своего дома, небольшой семейной фермы за холмами.