Все мамины носки обнаружились в пластиковом пакете под кроватью. Зачем она сложила их туда? Я выбрала две пары и вернулась в больницу.

С новой сменой появился и новый доктор, очередное незнакомое лицо.

– Мы можем взять ее на операцию по постановке зонда завтра утром. Само собой, в ее состоянии анестезия связана с определенным риском.

– Нет.

– В каком смысле?

– Нет, она бы этого не захотела. Ей бы не понравилось беспомощно лежать и полностью зависеть от других. Она бы этого просто не вынесла. Я знаю, что ей и сейчас это неприятно.

– Но это нужно сделать. Это следующий шаг.

– Не нужно, не нужно. Просто оставьте ее в покое. Это то, чего она бы хотела. – А я точно это знаю? Я уверена? Разве можно вообще принять такое решение и быть уверенной, что оно объективно? Если я буду гнуть свою линию, не придется ли мне до конца жизни сомневаться в этом выборе, сомневаться в себе? Разумеется, придется.

– Я не уверен, что правила это разрешают.

– Вчерашний врач сказал, что выбор за мной. Но дело даже не во мне, а в маме, и я уверена, что она решила бы именно так. – В действительности я вовсе не чувствовала уверенности в этом. Откуда ей было взяться? Произнося эти слова, я будто слышала свист егеря из леса, долгий и монотонный.

Врач послал нас к врачу-консультанту, а тот настоял на встрече с паллиативной медсестрой, чтобы я «как следует поняла свое решение». Я сидела в очередном коридоре и ждала медсестру, а она все не появлялась. Мне ни к чему была эта встреча; я уже понимала куда больше, чем казалось врачу. За годы, миновавшие после постановки диагноза Моту, не проходило и дня, чтобы я не думала о смерти и процессе умирания. Я немало времени провела в больничных коридорах, где научилась ждать и бояться. Немало времени провела я и на открытых всем ветрам скалах, пытаясь осознать бесповоротность смерти и принять ее как часть жизни. И все равно воспринимала смерть только как сторонний наблюдатель, а не как человек, который из последних сил цепляется за свою жизнь. Так как же я могла принять решение за маму? Как? Мне нужно было, чтобы она подсказала мне, подала хоть какой-то знак.

Я не стала дальше ждать медсестру, вернулась в палату к маме, взяла ее за безжизненную руку. Гладя серую пергаментную кожу, я с трудом подбирала слова, спотыкаясь о невозможность объяснить маме, что ее долгая жизнь вот-вот закончится и что нужно принять решение. Да разве она сможет мне что-то ответить? Лучше бы я защитила ее от правды, соврала ей, что она поправится, если, конечно, она вообще что-то понимает. Наконец я сдалась и безудержно разрыдалась, слезы все лились и лились из бездонного источника утрат, который становился только глубже. Вытерев с лица слезы, я вдруг увидела, что мама открыла водянистые серо-голубые глаза. Несколько секунд она смотрела на изножье кровати, на что-то мне невидимое, а потом ее взгляд обратился ко мне; не сводя с меня глаз, она едва заметно шевельнула губами. Шепот был таким тихим, что мне пришлось приблизить ухо вплотную к ее лицу.

– Амой.

– Что? Мама, что ты говоришь?

– Амой.

– Что ты говоришь? Мама, ты говоришь «домой»?

Она посмотрела мне прямо в лицо, затем ее глаза закрылись, и она вновь погрузилась в сон. Домой? Что она имела в виду?

Пришла паллиативная медсестра и села у кровати.

– Я вас ждала в коридоре.

– Да, знаю, извините, меня задержали.

Я рассказала ей про «амой» и про то, что, как мне кажется, это значит: мама хочет умереть дома, как папа, когда рак, который он так долго игнорировал, наконец взял над ним верх. Медсестра подробно рассказала маме всю ситуацию, безо всяких слез или драм. Но ответа не последовало.

– Мы не можем отпустить ее домой; уход, который ей нужен, можно оказать только здесь. Вам точно не показалось? Кажется очень маловероятным, чтобы она заговорила.

– Точно. Я уверена, мне не показалось.

Пришел врач-консультант, мы заполнили бумажки, подписали формы, капельницу с антибиотиками отключили, и маму выкатили из общей палаты в отдельную. Здесь царило абсолютное безмолвие. Это была палата для умирающих.

– Сколько ей осталось?

– Три, максимум четыре дня.

Я перебралась жить в мамину палату.

Мне очень хотелось, чтобы рядом был Мот, чтобы он разделил со мной ужас принятия решения, хотелось физически ощущать его присутствие. Но слово «захлебнется» звучало слишком пугающе и реально; я не хотела, чтобы Мот его слышал. Какой бы смертью ни умерла мама, это будет ее смерть. Не его. Но если он будет с нами в палате для умирающих, я не смогу мысленно отделить одно от другого, а ведь мне нужно защитить его, спрятать от возможных грядущих ужасов. Спрятать его от смерти. Да и в любом случае мама не захотела бы, чтобы Мот сидел у ее постели; она была бы категорически против этого.

Мот ворвался в мою жизнь однажды в среду, волосы его были заплетены в кельтские косички, а полы поношенной полушинели развевались за спиной. Я была восемнадцатилетней девчонкой, когда он зажег мою жизнь искрой сильного электричества, которое с тех пор так и не ослабло. Неукротимый пылкий дух подталкивал его ввязываться в любую борьбу по защите окружающей среды, и он следовал одной мечте: убедить людей, что нам досталась бесценная земля, которую нужно беречь. Он неделями жил на деревьях или в палаточных лагерях, протестуя против строительства новых шоссе, а по выходным стоял под стенами атомного комплекса Селлафилд, пытаясь добиться отмены сброса радиоактивных отходов в ближайшее озеро. Но на протесты никто не обращал внимания, бетон укладывали по плану, а ядовитые отходы так и продолжали сливать в воду. Меня ошеломил тот свет, который, казалось, исходил от Мота; он озарил каждый темный, пыльный, скрытый от глаз уголок моего мира. Я наивно думала, что моя семья тоже немедленно его полюбит. Но я ошибалась.

Сельская местность, дикая природа тянули Мота к себе как магнит. Он вырос в городе, но с детства смотрел в сторону деревьев и холмов. Все его мысли были о том, как бы снова сбежать из серости в зелень. В первые несколько месяцев после знакомства мы при любой возможности отправлялись в Скалистый край[7]. Мы обошли там каждый холм, пустошь и долину, до которых можно было добраться за один день. Сама я всю жизнь прожила в деревне, так что меня влекла на эти прогулки не столько природа, сколько возможность побыть с Мотом. Но с ним все было иначе: природа манила его к себе, как наркотик, и без регулярной дозы зелени жизнь становилась для него невыносимой.

Прогулки прогулками, но Моту их было мало, он вечно придумывал новые способы углубиться в природу. Однажды утром мы с ним прогуливали занятия у него дома, на проигрывателе в деревянном корпусе крутилась пластинка группы T. Rex. Под пение Марка Болана Мот стоял у окна своей спальни, и в свете солнечных лучей, отраженных от зеркала, его кожа казалась голубоватой. Мы были знакомы всего несколько месяцев, но он закрутил в моей жизни такой водоворот, такое безумие, что я забыла обо всем. Он уже натянул джинсы и взял в руки футболку, но вместо того чтобы ее надеть, задержался у окна, выглянул и кому-то помахал.

– Кому ты там машешь? Ты же не одет.

– Одной бабушке, она живет через улицу. Какая разница, я всю жизнь ей машу. Никогда не задергиваю занавески. – Он казался беспокойным, как будто ждал чего-то. – Поехали лазить по скалам. Ты вставай, а я соберу веревки.

Мот регулярно занимался скалолазанием с друзьями, но я никогда с ними не ездила. Он заправил футболку в джинсы и застегнул ремень. Я быстро проиграла в голове сценарий. Если поторопимся, то успеем сгонять туда и обратно, и родители не узнают, что я прогуляла учебу. Конечно, поехали!