Вдобавок ко всем прочим неприятностям Даа-ллесс (как протяжно, по-техасски, произносила сегодня Джорджина, словно всю жизнь прожила в Техасе, хотя всего лишь провела там выходные) был дежурным преподавателем на сегодняшнем ужине. Я могла бы порадоваться, что он предпочел сесть за один из длинных «общих» столов, отведенных для выпускников, если б она постоянно не флиртовала и заигрывала с ним, усиленно добиваясь внимания.

«Даа-ллеесс, – игриво поправив прическу, – пожалуйста, передайте масло…»

«Даа-ллеесс, – дурацкое хихиканье, – раз уж вы взяли соус, то не могли бы полить немного и на мой салат?»

«Даа-ллеесс, а у нас будут занятия, посвященные творчеству Пабло Неруды[26]?»

И как будто мало ей показалось явного флирта, так она еще осмелилась спросить, есть ли у него «жена или подруга, или кто-то еще, с кем у вас, скажем так, серьезные отношения?»

Даллас ответил, что свободен, а Джорджина восприняла это с воодушевлением и надеждой, хотя она в данном случае менее всего могла на что-то надеяться. Сильви и Патрик, откровенно целовавшиеся во время танцев, когда он не проделывал свои дурацкие шуточки с брюками, теперь игнорировали друг друга, переглядываясь лишь украдкой, чем вызывали у остальных ощущение неловкости. Несмотря на… или, наоборот, из-за очевидной сексуальной напряженности, Майкл и Джейкоб провели ужин, пытаясь ехидничать, называя друг друга «геями» и используя еще более отвратительный сленг.

– Не лучше вам двоим разобраться с этим наедине? – спросил Даллас в конце их гомосексуальной перепалки, отчего Майкл покраснел как рак, а Джейкоб фыркнул так, что у него из носа брызнуло выпитое молоко.

Последовало неловкое молчание, и Йен попытался восстановить приличное общение за ужином. Теперь за столом слышалось только: «Да, сэр, нет, сэр, или, пожалуйста, сэр, передайте картошку». Учитывая, что Даллас был учителем, а мы – учениками, мне следовало бы гордиться усилиями моего друга. Не говоря уже о его безупречных манерах. Обычно я и гордилась.

– Далласу нравится, когда его называют Далласом, – прошептала я на ухо Йену.

– Сударь Даллас.

Мне захотелось оглохнуть. Особенно когда Даллас вдруг произнес: «Виселица – вот настоящее слово, сударь. Если вы приготовились к этому, то вы вполне готовы»[27].

Все за столом, включая Йена, уставились на него так, словно он вещал на неведомом языке в состоянии религиозного экстаза.

– Шекспир, – изрекла я, почти не сомневаясь, что угадала верно.

Даллас улыбнулся, и все тут же с умным видом принялись кивать головами, словно тоже вспомнили эту цитату, а я считала минуты, когда будет удобно ускользнуть с этого идиотского ужина.

Как только нас отпустили, я пробормотала, что мне нужно еще сделать домашнее задание, хотя на самом деле уже все сделала, и постаралась затеряться в толпе, направляясь к двойным дверям.

Даллас, должно быть, вышел через преподавательский выход, пока я застряла в медленно движущейся группе десятиклассников, потому что, когда я прорвалась во двор, он уже стоял там, прислонившись к кирпичной колонне.

– Энди, – окликнул Даллас, и мое имя, казалось, далеко раскатилось эхом, несмотря на гомон окружавших нас голосов.

Я подошла, удивляясь, зачем он поджидал меня, и впервые заметив, как явно неловко он чувствует себя в этой не подходящей ему рубашке цвета хаки и слишком туго завязанном галстуке, как того требовал дресс-код воскресного ужина. Без своих обычных джинсов и выцветшей хэбэшной голубой или клетчатой рубашки Даллас выглядел непохожим сам на себя.

– Я вызывался дежурить за вашим столом в надежде насладиться блестящим разговором с вами за ужином, а вы едва слово сказали.

– Все из-за того, что… – Я пожала плечами, теряясь с ответом.

– Так из-за чего же?

Двор уже начал пустеть, но все же оставался неудобным для такого разговора. Я первой выскочила из-за стола, поэтому в любой момент могли появиться Йен, Джорджина и вся наша компания.

Оглянувшись через плечо, я убедилась, что они до сих пор не вышли.

– Меня слишком смущало поведение моих друзей.

– Но вы же не можете винить себя за их поведение, – заметил Даллас, заправив мне за ухо выбившуюся прядь волос.

А потом он прочитал стихотворение. Мне нравилось, как Даллас читает или цитирует стихи… он не декламирует их тем возвышенным «поэтическим голосом», каким обычно пользуются авторы, стараясь подчеркнуть величие своих творений. Он произносит слова просто, лишь слегка подчеркивая их сущность.

Город дремлет в своем одеяле.

Мэр спит в маске,

Шеф полиции – в берушах,

Дыхание их жен глубоко и бесстрастно.

Никто даже не бормочет во сне.

Бодрствуем лишь мы с тобой!

– И кто же автор?

– Я. Оно называется «Блум»[28].

«Блум»… интересно, имеется в виду какой-то расцвет, очарование или просто моя фамилия?

Должно быть, случайное совпадение.

Или, может, подсознательная закономерность…

Но он же известный поэт, черт побери. Все его поступки и желания преднамеренны. Подсознательное определяет его сознание.

Он заявил, что вызвался быть дежурным преподавателем за столом, чтобы за ужином насладиться разговором со мной.

И он заправил мне прядку за ухо…

Но это могло быть чисто отеческое побуждение. Или учительское. Ведь мы определенно связаны друг с другом как учитель и ученица.

И это совершенно логично, учитывая, что я – Энди Блум, Чудесная Юная Сочинительница Гленлейка.

Допустим, «Цветок», как замечено в названии стихотворения.

Йен продолжает спрашивать, всё ли в порядке.

Я продолжаю отговариваться тем, что просто нервничаю из-за подачи заявлений в колледжи и необходимости закончить школу как можно лучше, и всей прочей фигни.

И это правда.

Не могу же я сказать ему, что все чертовски не в порядке, но только потому, вероятно, что я слишком много думаю. И мысли мои о том, что я не осмеливаюсь доверить даже дневнику.

Сегодня вечером на его привычный вопрос я ответила:

– У меня просто очень сильно болит живот.

Причем ответила совершенно честно, пусть даже он болел не настолько сильно, чтобы пропустить просмотр «Выходного дня Ферриса Бьюллера»[29]… но я этот фильм уже видела.

– По-моему, мне надо отлежаться.

– Если хочешь, я тоже останусь с тобой.

– Сходи лучше посмотри фильм, – возразила я, почувствовав себя еще более виноватой. – Все будет хорошо, не волнуйся.

– Ты уверена? – спросил он, поглядывая, как другие ребята проходят мимо нас и исчезают в просмотровом зале.

– Абсолютно.

В данном случае моя уверенность была полной, даже если она не распространялась на все наши с ним отношения.

Даллас появился в классе с опозданием. Его всклокоченная шевелюра и более, чем обычно, безумный взгляд наводили на мысль о том, что он провел бессонную ночь. В соответствии с программой курса мы начали изучать творчество Лэнгстона Хьюза[30].

– «О теле электрическом я пою»[31], – начал Даллас.

По такому началу я предположила, что вместо Хьюза мы будем изучать поэму Уолта Уитмена.

Повернувшись к доске, он начал что-то писать. Мы сидели, молча читая появляющиеся на доске стихотворные строки.

Плесни бренди в бокал,

Не смоли сигаретой.

Возьми с тарелки смятую салфетку

И расстели ее на коленях.

Прибереги красивые слова

И смех твой для меня.

Подчисти тарелку ножом и вилкой

И оставь ее в прошлом.

Выезжай на большую дорогу

И следуй новым путем.

Пропусти привычный поворот

И сверни на мою подъездную аллею.

Оглянись и найди меня взглядом.

Я жду тебя на крыльце.

– О чем я пытаюсь сказать в этих строках? – взглянув если не прямо на меня, то в мою сторону, спросил он.

Все ответы я воспринимала в каком-то искаженном, замедленном звучании.

– О том, что у того бренди ужасный вкус? – предположил Томми Харкинс.

– Его просто нужно распробовать, – с усмешкой заметил Даллас. – Поговорим с вами об этом лет через двадцать.

– О том, что лучше забыть об ужине, – сказала Лола Макджордж.

– Метафорически, – добавила Кристал Томас. – По-моему, вы предлагаете кому-то круто изменить ход его жизни.

– Точно, – Даллас кивнул. – Есть еще какие-то варианты?

Пока я набиралась храбрости дать ответ, то выпала, казалось, из окружающей меня реальности класса со всеми его учениками.

– Вы предлагаете кому-то найти вас… – срывающимся голосом ответила я.