Или лучше сказать: ЕЙ НЕ ХВАТАЛО МЕНЯ.
Ведь Венера в любви – ненасытная.
О, какая она была ненасытная!
14
От неё исходило дикое благоухание.
Как от вспоротой самаркандской дыни, пролежавшей на солнце целый день.
Один мой знакомый сказал:
– Как ты ходишь с ней? От неё воняет пиздой!
Ну и что?
Во-первых, не пиздой, а чудными чреслами.
А во-вторых, мне это нравилось.
Я любил нюхать её влагалище.
И подмышки, и ступни, и ушные раковины.
Я любил их лизать.
Но она изменяла мне!
Такова уж сущность Венеры – и ничего тут не поделаешь.
Это как солнце, которое палит.
Она трахалась с разными молодыми мужчинами.
По три-четыре раза в день.
Иногда сразу после нашего с ней свидания.
Я это точно знал.
Как?
А в окошко за ней подглядывал!
По ночам приходил к её бараку и подсматривал.
Наблюдал, как она с ними трахается.
И слышал звуки их соития:
– Яб-юм!
– Юб-ям!
– Ям-юб!
15
Да, я соглядатайствовал!
Шпионил за ней, выслеживал.
Как какой-нибудь фельдфебель, полицай, чекист.
Как какой-то моссадовец или гестаповец.
Одним словом: фашист.
Микрофашист.
И потом я ей скандалы закатывал!
Венеру попрёками донимал!
Мол, почему она не только со мной сношается?
Почему с другими якшается?
Почему отдаётся кому-то ещё?
Я, сукин сын, её ревновал.
И в пылу скандала ударить мог!
Пощёчину дать.
Толкнуть.
Вот такой злодей.
Собственник и фашист.
Она, видите ли, изменяла мне!
16
Однажды, в ответ на мои обвинения, она заметила:
– Ты что – фашист? Или просто дурак? Прекрати это.
И быстро скинула с себя сарафан, чтобы показать себя голую.
Я, конечно, остолбенел.
Когда она была голая, я забывал обо всём.
В том числе и о её прелюбодеяниях.
И прыгал на неё, даже не попросив прощения.
Она легко прощала меня.
17
На самом деле в ней жила душа иеродулы.
ИЕРОДУЛА – так в Древней Греции называли служительниц богини плодородия.
Эти девушки занимались любовью с приходящими в храм мужчинами.
Существовала ведь священная проституция.
Существовала метафизика соития.
Были жрицы божественной похоти.
Были храмовые совокупления.
Были мистерии с запахом умащённой промежности.
Была Афродита – площадная и небесная.
Её жрицы отдавались чужестранцам и странникам.
Об этом можно прочитать в интернете, если кому-то захочется.
Но лучше – в серьёзных исследованиях.
Лучше читать Бахофена.
18
Впрочем, всё это не то.
Следует просто сказать: БЛАЖЕННАЯ.
Следует просто сказать: МИСТЕРИЯ.
19
Венера Улдашева была великой дарительницей.
И ничего не просила за свои дары.
20
Этой Венеры уже нет на земле.
А если и есть, то не та.
Небеса померкли, площади разворочены.
Впрочем, площади всегда были мерзкими.
Всё лучшее происходило среди деревьев и в траве, а не на площадях.
21
Именно благодаря Венере (и своей матери), я и понял, что во мне засел фашистский глист.
И сосёт, сосёт.
Как Злой Дух, угнездившийся в Уильяме Берроузе.
Я знал, как этот глист выглядит: точно как мои кишки.
И как мне от него избавиться?
Неужто носить в себе до конца?
Бог ты мой!
Так скорей же приходи, конец!
22
Если б я стал рассказывать обо всех своих микро-фашистских выходках, это заняло бы три толстых инкунабулы.
Чего я только не натворил!
Дрался.
Воровал.
Принуждал.
Намеревался убить (не раз и не два).
Ел зверей.
Насиловал (себя, свои и чужие мысли, слова).
Оскорблял.
Ревновал.
Надругался над чужим творением.
Завидовал.
Беспамятствовал.
Лгал.
И снова принуждал, дрался и воровал.
И не у кого больше попросить прощения.
23
Остановлюсь на самом, пожалуй, вопиющем безобразии.
В какой-то осатаневший период своей жизни я начал плевать на людей.
Буквально, физически.
На первый взгляд, это было частью моей художественной деятельности.
Ведь я заделался художником.
Но в действительности это происходило потому, что я слышал голос, науськивавший: «Иди и плюй!»
Сам бы я вряд ли до этого додумался.
Но голос требовал!
Думаю, это был голос того зелёненького Гитлера, которого я проглотил, сунув нацистскую марку в рот.
Он зудел, как комар в ночи:
– Ззззыыыыы!.. Ззззжыыыы!.. Иди!..
24
В сущности, я слышал голоса всегда.
Хотя я не психически больной.
Но и не «нормальный человек».
Многие вполне здоровые люди слышат голоса.
Идёшь по улице и вдруг откуда-то:
– Са-аашенька!
Но голос голосу рознь.
Бывают голоса блаженные, а бывают страшенные.
В раннюю пору жизни я слышал блаженный голос какого-то старика.
Он окликал меня – то ли с неба, то ли из глубин земли.
И я отвечал ему.
Это было хорошо.
25
Чей же это был голос в моём отрочестве?
Думаю, Достоевского.
Я его очень тогда любил.
Я его и сейчас люблю!
В детстве он мне нашёптывал:
– Чтоб исчезли твои горести, прикоснись к стволу вон того дерева. Прикоснись и озеленись!
26
Я шёл и делал, что он сказал.
Прикасался к карагачу, клёну или тополю.
К берёзе или яблоне.
Это удивляло моих друзей, с которыми я гулял.
Ведь я, как сумасшедший, отбегал от них посреди разговора, чтобы совершить ритуал прикосновения.
Они спрашивали:
– Зачем ты это делаешь? Что за дурь?
Уж не помню, что я им отвечал.
Знаю только, что прикосновение было безотказным средством от любых расстройств и неприятностей: от школьного ужаса, от скандалов с родителями, от подросткового уныния.
Это было священнодействие: прикоснуться к шершавому телу дерева.
Ритуал очищения.
Поклонение неведомым богам.
Поэзия.
27
Ну и вот.
А потом, когда я стал московским художником, блаженный голос заглушился сатанинским голосом.
Почему это произошло?
А уж так…
Современный художник – публичная персона, человек напоказ.
А всё, что напоказ – ложь.
Ван Гог не был напоказ.
И Эгон Шиле, и Арто.
Даже Монастырский, может быть.
Но все остальные нынешние – напоказ.
Интервью дают, за круглыми столами сидят, рефлексируют…
Но есть ли у них что сказать?
По-настоящему сказать – так, чтоб у людей щёки запылали, как факелы?
Это мало кому дано.
Фуко это мог.
И Делёз…
Или, скажем, Мейстер Экхарт в своих проповедях.
Но я?
Я?!
Пфу…
Единственное, что было у меня настоящего, – недоверие ко всему этому художественному сообществу.
Отвращение к их бизнесу.
Неприятие.
Но в какой-то момент я в этот бизнес сам вляпался.
Одним большим пальцем на ноге, но вляпался.
Всего-то пальчиком…
Но и этого оказалось достаточно.
Разврат.
Разврат.
28
Ну и вот…
Потихонечку-полегонечку крошка-фюрер одолел меня.
И пошёл буйствовать!
Плевки разбрасывать.
Уж не помню, на кого я плюнул в первый раз.
Кажется, в Вене – на какого-то американского лектора.
Или на Харальда Зеемана?
И мне это понравилось.
Разошёлся я.
Плевание превратилось в амплуа, стало главным способом общения.
