Пока похожая на подъемный кран рука находит меня за кнехтом, хватает и тянет вверх, я успеваю подумать: ну вот, настал мой черед, пора на выход, чем я лучше Маурицьетто, если так рассудить. Впрочем, рука этого полного, симпатичного человека тащит меня по-дружески, я по-прежнему ничего не понимаю, когда он говорит:

– Пошли, Тони, нас ждет катер.

Он назвал меня по имени – значит, он меня знает, это ясно как день. Да это же он, сам Пезанте тащит меня по трапу и заводит на синий катер контрабандистов, который все это время стоял на якоре рядом с кораблем, а я его даже не заметил. Вместе со мной и Пезанте на катер садятся двое – такие типы, что словами не описать. Катер мчится вперед на бешеной скорости. Мы словно летим. Так холодно, что лучше бы сразу умереть. Сдается мне, что мы плывем отнюдь не на Капри. Промчавшись вдоль бесконечного порта, который в темноте еле видно, мы погружаемся в мрачную, непроглядную тьму. Вход в порт охраняет гипсовая Мадонна. Я гляжу на нее несколько мгновений – вряд ли она намерена нам помогать. Огни города никогда не были так далеки. И не важно, что их хорошо видно, все вместе и каждый в отдельности. Такая уж выдалась ночь – прозрачная, но неоднозначная. Я слышу два звука: натужный вой мотора и глухой удар головы Маурицьетто, которая утыкается в кнехт.

За последние пять минут я словно оживаю. Катер мчится вдоль берега так, как будто за нами гонятся черти. Врагов не видать. Я сижу на корме вместе с Пезанте, остальные заняты управлением. Никто не разговаривает. Пезанте задумался. Двое молодчиков напряжены, но по их виду понятно: они знают, что делать. Периодически тихо переговариваются – о чем, мне не слышно.

«Что я здесь делаю? – думаю я. – Как я здесь оказался? Кто это такие? А главное – куда мы, черт возьми, направляемся?» Спросить не хватает духу. Пезанте, выныривая из тяжких преступных дум и погружаясь в другие думы, успевает взглянуть на меня, улыбнуться – устало, горько, страдальчески, и сказать:

– Я твой фанат.

«А мне какое дело!» – так и подмывает ответить.

Вместо этого я выдавливаю улыбку – даю голову на отсечение, даже самые большие умники и умницы не объяснят, что она выражает. Можно подумать, что я отчаялся, сдался, но это неправда, я никогда не опускаю руки.

Вдруг, словно вынырнувший из загробного мира спрут, возникает далекое шуршанье, не имеющее никакого отношения к установленному на нашем темно-синем катере «гальотта» двигателю «вольво пента». Ясно, что мне не послышалось: Пезанте нервно поворачивается к корме и всматривается в ночь, но видно только пропахший оборотнями мрак. Я тоже поворачиваюсь и хищно вглядываюсь во тьму. Никого!

– Зайди в грот Ченито, не зажигая огней! – велит Пезанте парню, который стоит у руля.

Шум приближается. Ну ладно, одна перестрелка, но вторая, посреди холодного моря, без шансов куда-то сбежать – нет, этого мне не вынести. Я чувствую посторонний шум всем телом, до окоченевших ног, а что еще хуже – лица врага не видать. Только теперь я понимаю: раньше, во время стрельбы на причале Мартелло, я думал, что испытывал страх, но это был не страх, я находился в состоянии шока. Зато сейчас я чувствую страх в чистом виде, такой, каким задумал его Господь, когда создал страх вместе с динозаврами и драгоценными камнями. Паника – хищная, затягивающая в болото, – проявляется весьма ощутимо. Словно фламинго клюют меня в задницу.

Это простата. И она болит.

Ну вот, здрасьте!

Стоящий у руля парень резко поворачивает направо и стремительно несется на скалы. Пезанте зажал гнилыми зубами обойму на не знаю сколько патронов, в руке у него огромный, черный, сверкающий, дорогой пистолет. Я всматриваюсь в линию горизонта и в каждом черном пятнышке, которое кажется чернее окружающей черноты, вижу врага, вижу лодку, которая несет мне смерть посреди залива. В следующий миг я уже не понимаю, чего бояться, потому что наша «гальотта» двигается в темноте, но я ясно вижу, что мимо проплывают скалы, вижу близкое дно и понимаю, что совсем скоро я погружусь в ледяную воду, что катер начнет тонуть. Но он чудесным образом проскальзывает среди черных скал так, словно сейчас не ночь, а солнечный полдень, вместо холода теперь я ощущаю сырость – здесь очень влажно. Оглядываюсь и все понимаю. Мы заплыли в грот Ченито, который станет для нас убежищем или ловушкой, скоро увидим. Пезанте велит глушить мотор. Повисает мертвая тишина, как в аду. Длится она недолго. Шум чужого мотора, который прежде сливался с шумом нашего, теперь раздается ясно, оглушительно, чуть в отдалении, лодка явно идет не быстро. Я гляжу на товарищей по несчастью – они напряжены, держат в руках пистолеты, готовы начать перестрелку, грохот которой многократно усилят и повторят стены сырого, мрачного грота. Они, как говорится, готовы встретить врага на перевале. Но враг не решается заплыть в грот, он кружит снаружи, выжидает, я понимаю, что мне еще предстоит немного помучиться, прежде чем умереть в гроте от напряжения, влажности или пули, как Маурицьетто, – от чего именно, пока неясно. В этой агонии, ожидая смерть, я загадываю желание: вот бы запеть во весь голос «Долгие ночи в баре».

Проходит неизвестно сколько времени – много, я просто закрыл лицо руками и делаю вид, что меня здесь нет. Спасает единственная мысль, единственное имя – Беатриче.

Я очнусь, только когда рука Пезанте ласково ляжет мне на плечо, и сразу все переменится: мотор вражеской лодки еще слышен, но звук удаляется, враг отступает, через узкий вход в грот Ченито проникает робкий солнечный лучик.

Рассвет.

Ясно, что такой человек, как я, за свою жизнь повидал немало рассветов, но этот прекраснее всех. Величественный, ослепительный. Средиземноморский рассвет. Возвращающий к жизни. В общем, никогда еще появление солнца из-за Везувия не казалось мне настолько символичным и значимым. Выводящим меня из комы.

Внезапно запахло будущим.

Я заговорщицки улыбаюсь своим лихим товарищам.

Высаживают меня на причале в Марекьяро, там, где в нарядных домах в этот час еще спят богачи. Я готов сесть и написать целый роман: меня так и распирает от счастья и потребности рассказать о пережитом. На прощание Пезанте взял меня за руку и сказал с обезоруживающей честностью – так, что я почти прослезился:

– Мне жаль, Тони, что тебя втянули в эту историю. Ты артист.

Думаю, Пезанте надо обязательно сделать мэром. Прежде чем отчалить, он протягивает мне подарок – драгоценный пакетик с двадцатью граммами кокаина.

Я иду тихой и пустынной улочкой Марекьяро, поглядывая на стоящие справа и слева дома. Вот бы и мне здесь поселиться. Выхожу на виа Позиллипо и ловлю такси. Разваливаюсь на заднем сиденье, нащупываю в кармане ключи от квартиры, глубоко-глубоко вдыхаю, а потом, сам не знаю как, произношу:

– Здравствуй, таксист! Здравствуй, жизнь!

Главное – быть честными.

За свою блестящую карьеру я написал то ли двести двадцать, то ли двести тридцать песен. И знаете, что я вам скажу? Не меньше сотни вдохновила она, Беатриче.

Только она об этом не догадывается. Потому что ее имя не звучит в моих песнях. Это мой секрет. Мой тайник, спрятанный внутри меня, моя рана.

Неизлечимая инфекция.

Ну вот, я вам все рассказал. А это, знаете ли, совсем не легко. Не умею я врать про чувства – пусть это станет уроком всем, кто долго учился и похваляется, что, дескать, понял, как работает мозг.

В общем, в моей душе поселилось страдание, да так и не ушло. И даже не собирается. Все из-за того, что меня бросила Беатриче. Не вчера, уже довольно давно. Я не привираю, когда говорю, что сила моего страдания настолько велика, что способна разрушать города. Поэтому, кстати, я не пою, а кричу.

Выкрикиваю тысячи слов, и все слова о ней, Беатриче. Моей погибели и моем счастье. Да, да. Говорят, когда я выхожу на чертову сцену, зрители, словно воришки, прячутся за спиной у соседей, чтобы скрыть слезы. Если это правда, то происходит это потому, что, когда я пою, я думаю о ней и страдаю, а зрители, клянусь всем святым, прекрасно видят мои страдания. Я не вру. И не несу чепуху. В своих песнях я плачу и признаюсь, что мне страшно. Страшно перестать любить ту, которую я на самом деле любил. Правда-правда. Я стою на чертовой сцене и ворошу ваши чувства, выворачиваю их, взрываю, словно у меня в руках бомба с часовым механизмом, я свожу вас с ума, я понимаю, что в моих руках власть – власть вертеть, как мне заблагорассудится, вашими сердцами, всеми сердцами, кроме собственного, – мое сердце стремится к женщине, которая меня бросила и больше не хочет знать.