Все это Абакумов помнил. Что лучше, что похуже, но помнил. «Шпильрейн, Шпильрейн…» – подключил он к памяти эту фамилию… но нет, не сработало. Не знал.

Рассказчик взахлеб мел словесной пургой, капитан же, слушая, напряженно соображал. Выходило так, что эта самая Шпильрейн, когда под Троцким зашаталось кресло, предугадала, что звезда Льва Давидовича закатилась навсегда, и сочла за лучшее от греха подальше отгрести на родину, в Ростов-на-Дону, где и затаилась на скромнейшей должности врача местной психиатрической больницы. Ага. Забилась в щель, зато жива и занимается мелким вредительством… Ну и что, из-за такого пустяка этот тип добился прямой аудиенции?.. Не похоже. Он не дурак. Значит, припас что-то напоследок.

Опытный чекист не ошибся. Бухгалтер красочно живописал феерическое прошлое Сабины Николаевны, устал, сел. Поморщился:

– Во рту пересохло… – налил воды в стакан, жадно выпил, вытер губы рукавом.

– Но это не главное, – сказал он то, чего Абакумов от него и ждал. – Ради этого я бы не стал вас беспокоить.

Здесь лицо агента приобрело многозначительное выражения, которое капитан расшифровал безошибочно: разговор сугубо приватный, с глазу на глаз.

– Мы поняли, – спокойно молвил Абакумов. – Можешь говорить смело, дальше не пойдет.

Информатор взглянул на шефа, на сержанта, вновь на шефа. Решился:

– Хорошо, понял. Ну, наверное, мне в чем-то повезло…

Повезло в том, что в лечебнице он сумел свести дружбу-не дружбу, но приятельство с немолодым тихим санитаром. По некоторым приметам можно было догадаться, что этому персонажу есть что скрывать из прошлого; говор у него был не местный, не донской, и склад речи выдавал человека, причастного к прежнему добротному образованию… Агента это, естественно, заинтересовало, он нашел подход к младшему медработнику. Не последнюю роль сыграл в этом спирт, ответственность за учет которого лежала на бухгалтере. Он умел так хитроумно учитывать этот ресурс, что сколько-то сот граммов спирта ежемесячно отбулькивало в его личную посуду. И в документах ажур, и в кладовке драгоценная жидкость – универсальная русская валюта.

Она и сделала дело. Два человека с чем-то схожими биографиями, теперь, на склоне лет уже почти ровесники, стали засиживаться в укромных уголках, вспоминая былое. Скоро перешли на «ты». Выяснилось, что оба из гимназистов, и оба так и не закончили учебные заведения… Санитар недолго отмалчивался, спирт, да и просто желание потрепаться, отвести душу развязали язык.

О чем только не болтали новые приятели!.. Начал действовать бухгалтер чрезвычайно осторожно, стараясь не вызвать подозрений, словесно кружил, петлял, чаще всего обращаясь к давнему прошлому, что было безошибочным ходом: детство и юность вспоминались обоим как потерянный рай. Мальчишки росли если не в роскоши, то в достатке, не знакомом девяти из десяти их ровесников, а подросши и ощутив необоримое томление плоти, пережили остро-сладкое сражение страстей в себе – на склоне лет приходилось признать, что именно начало жизни подарило обманчивый отблеск счастья, а потом и он погас навек.

Бухгалтер, взбудоражив данную тему лишь ради того, чтобы расшевелить санитара, неожиданно расшевелился и взбудоражился сам. Давным-давно как будто унесенное промчавшейся в огне и грохоте эпохой… оно вернулось, да еще как! Так, что держите меня семеро. Секретного агента уже тянуло увидеться с приятелем не по службе, а по дружбе. Выговориться, исповедоваться – и каждый разговор маленькое чудо, оживающее прошлое, от которого дрожит рука, держащая стакан, и мутная слеза застит взор.

– Как вчера, – приговаривал бухгалтер, вытирая глаза, – ну просто как будто вчера все это было!..

Его папаша – почтенный владелец бакалейной торговли – и при жизни супруги потихоньку блудил, а овдовев, точно с цепи сорвался. Не прошло полугода, как от него сбежали сперва служанка, потом кухарка; последняя даже успела звездануть старого безобразника скалкой по башке, что, конечно, его не остановило. Нашлись новые и стряпуха и горничная: скверные, жадные, наглые девки, вмиг принявшиеся беспощадно доить одуревшего старика.

Это было очень на руку младшему сыну купца, гимназисту шестого класса, почти забросившему учебу и пропадавшему дни-ночи напролет в эсеровском клубе (так и говорили гордо: «клуб», подражая якобинцам). Бакалейщика, прежде расчетливого, прижимистого, помнившего каждую копейку, начала подводить память, он забывал и деньги в сюртуке, и где оставил сам сюртук, а главное, забывал где попало связку ключей от всяких домашних хранилищ. Сынуля пустился во все тяжкие, обирал папашу наперегонки с ненасытными потаскухами, у них даже возникло что-то вроде веселого соревнования, кто ловчее украдет… В результате подросток сделался в «клубе» заметной фигурой, несмотря на возраст, так как время от времени приносил «на нужды революции» рублей десять-пятнадцать; рекордом же стала сотенная ассигнация-«катенька», спертая из комода в момент, когда вдрызг пьяный родитель храпел рядом на кровати – это придало подвигу особый колорит.

Ради эффекта гимназист не пожалел всей сотни, хотя вообще в партийный общак относил далеко не все краденое. Часть денег пряталась им в секретном месте; да, революция суть благородный зов свыше, что молодой человек прекрасно сознавал. В клубе все кипело, головы кружило от невиданных прежде бурь, страну трясло как перегретый котел, с которого вот-вот сорвет крышку… Но снизу душу юнца жгло и пекло куда сильнее, чем сверху, и на это были тоже нужны деньги.

На женщин.

Будучи девственником, ученик VI класса изнывал от бушующих гормонов. А сны! Боже, что ему снилось!.. То голые, с манящими улыбками гетеры в полный рост, то вдруг разверстое мясистое, густо заросшее, с влажным блеском лоно – все неимоверно, дьявольски живое, реальнее, чем наяву, до судорог, помимо воли извергавших из парня густую слизь и будивших его в жару и поту, в корчах пакостного наслаждения. Потом, казалось, уши горят от стыда, лишь стоит вспомнить эти корчи и мокрые липкие подштанники… Но куда ж деваться от подобных наваждений?! Вот в чем вопрос.

В публичный дом идти было тошно, при том что кое-кто из одноклассников открыто похвалялся: мол, сто раз уже там был!.. Насчет ста раз, понятно, вранье, но раз-другой захаживали, что правда, то правда. Это казалось великолепным удальством, многие завидовали, но не сын лавочника. Нет, моральных тормозов у него не было. Просто брезговал. Представлялось, что все там жирное, сальное, захватанное сотнями потных рук… Фу! Нет.

Клуб? Да, были там девицы самых резких взглядов на жизнь, вплоть до проповедниц свободной любви – когда угодно, где угодно, с кем угодно. Это были особы угловатые, костлявые, близорукие, в косо сидящих на носу пенсне: «страсть кобылья», называл таких папаша-бакалейщик. Впрочем, от душевного пекла и диких снов сынок и на кого-нибудь из них позарился бы на худой конец… но в том-то и дело, что совсем рядом с ним маячило нечто куда послаще сушеных фанатичек. Оно, правда, так просто не давалось, но дразнило, манило и обещало – собственно, оно и было источником горячечных видений.

Горничная Стеша, синеглазая темноволосая красотка, в неполные двадцать два года была испорчена до дна.

– Хрен да деньги – вот и все, что надо в жизни! – хохотала она. – Стало быть, лучше всего хрен с деньгами. А уж на них-то, коль пришла охота, какой хошь сыщешь, в свое удовольствие!..

Между сыном хозяина и ней сразу же возникли цинично-приятельские отношения, позволявшие не стесняться. Он попытался было уверить, что он и есть тот самый, от кого она получит Эверест удовольствия, однако прожженую девку таким нахрапом было не пронять.

– Ты-то?.. Ну, рассказывай! Небось, обслюнявить только сможешь… Не-ет, паренек, бесплатно не видать меня тебе как собственных ушей, и не мечтай.

– А за плату?

– А за это милости просим! Только уж не взыщи… – и назвала такую сумму, от которой его чуть кондрашка не хватила.