Папа:
– Упустил рыбка? (порой он машинально путает окончания)
– Угу…
47.
Ни разу ещё не пробовал сахарную вату.
48.
У тёти Шуры верхняя половина тела узкая, как будто слабая, но от талии широко раздаётся и сужается к низу, напоминая карточную масть черви. Волосы стянуты туго, что белеет кожа между прядей, сверху накрыты высокой волосяной шишкой, называемой шиньон. Её бледное лицо словно хочет стечь тестом, рыхлые щёки в тоненьких, с волосинку, красно-синих червячках-молниях, опущенные уголки маленького рта в красной помаде, край лица обозначен вялой дужкой подбородка по складке, переходящего в шею. Губы всегда в выражении будто рассасывает под языком горькую таблетку. Поговорив с другими мамами, тётя Шура вдруг собрала всех детей со двора у себя дома на кухне и угостила обедом. Мы ели суп, не все, а кто по возрасту понимает о вежливости в гостях, тушёную картошку с курицей, клубничный пирог, компот и чай с конфетами. Конфет, причём шоколадных, тётя Шура отсыпала с собой по горсти – «на память об Андрюше, чтобы ему было хорошо на небушке»… Предполагая какую-то таинственную историю, как можно догадаться, связанную со смертью, (а истории о мальчиках-девочках с именами, безымянных, умерших от болезни, по неосторожности, от несчастного случая – несгораемый запас расковыривания воображением и домысливания всевозможных страхов) спросил у мамы, – почему Андрюша на небушке? Мама ответила, что у тети Шуры давно, ещё до Толика, был ещё сыночек и умер совсем маленьким, сегодня у него день рождения, и она устроила по нему поминки.
– А как и почему он умер?
– Ей-богу не знаю, родненький, что знаю, сказала…
49.
Железный кругляш из сломанного будильника – распрямить, отпустить! – серое гибкое лезвие ленты клацает, сворачивается обратно щелчком, не так прихватишь, лупит больно по пальцам.
50.
Чтобы играть со мной и Ниной в лото, Толик поставил условие, чтобы мы сняли трусы; пока один снимает, другой закрывает глаза и не смотрит. Толик старше на три года, Нина на полтора. Нинка первая. Зажмурившись, через красно-жёлтые круги слышно недолгую возню и щелчок резинки. «Теперь ты», ― Толик мне, когда Нинка, натянув колготы, закрывает ладонями глаза. Я стащил одним валиком штаны с начёсом, трусы и принялся прыгать по комнате, размахивая одеждой. Как если заиграешься, разбегаешься, хочется больше, громче, хулиганистее, ничего не страшно и распирает расточительная дурашливая бравада, – да мне и ладно, смотрите, кто хочет! Из скатки мягких штанов вылетели трусы, шлёпнулись на трельяжный столик, сбив крышку с картонной банки. Толик перепуганный метнулся вмиг с дивана. На столике перевёрнутая круглая крышка, полировку накрыла россыпь дынно-персиковой пыли, пахнущей пышно, щекочуще, несъедобно. Толька принялся макать указательным пальцем порошок, счищая о край в баночку, плаксиво причитая: «Дурак! Вот дурак, мама меня убьёт…»
Отряхнул над столом свои трусы, оделся, – бесшабашное веселье и азарт куда-то испарились, – похоже гремящими в мешочке бочонками сегодня не сыграть.
51.
Зачем спать в просторном светлом помещении с большими окнами, за которыми слепит солнце? Белые матерчатые шторы внахлёст на двух нижних рядах рамы, поделённой на квадраты; по верхнему третьему ряду мутно отсвечивают радужной пылью стёкла, поблёскивает паутина с мошкой. Занавески добавляют рассеянное молочное настроение, лучатся плавными складками. Перешёптывались, хихикали, ворочались и умолкли, когда навис белый халат нянечки, собранные, как будто заставили разучивать стишки, рыбками ушли на глубину. Два ряда раскладушек с чёрными пружинами, поверх матрасов белые постели. Ржавые следы на уголке простыни, в завороте подушки размытые серые штемпели. Тычущие с изнанки наволочки сломы и остья перьев, – это знакомо, едва затхло, и навевает картину серой кучки нащипанных мокрых куриных перьев, разложенных на газете. Постель, наволочка, простынь и синее одеяло в пододеяльнике с ромбом отдают неароматной прожаренной чистотой. Не домашний запах, помимо бликов света и легкой желтизны воздуха, белая постель тоже желта, и как в мотке из разноцветных проволок (а на телефонной станции напротив садика идёт ремонт и обрезки, скрутки и пучки прекрасных в ярких оболочках проводков – ценность и богатство) вплетена чуждая проволочка, что пахнет не так. В моём ряду и в соседнем, ногами к нашим головам, дыхания качаются на качелях воздуха. Воспитательница в белом халате у распахнутых окон веранды на теневой стороне опёрлась о подоконник, крутит пальцем выбившееся из-под газовой косынки красно-рыжее колечко (цвет в паре с кратким словом «хна»), – у старшей сестры, когда с выходных собирается в Уральск в институт, похожая причёска, – глядит в глубину двора, там тёмной и светлой стороной мельтешат тополиные листья. По её лицу задумчивым сквозняком гуляет песня Пьехи: «В этом мире, в этом городе/Там, где улицы грустят о лете» … Из сумрака дальних служебных помещений дотягивается парной след моркови, скрежет по плитке пола алюминиевых ёмкостей, мерные капли точного времени. На соседней раскладушке у Аллы Одарич горячая щека залита свекольным цветом под самые ресницы, на виске капля пота, зрачки ходят под веками, вывернутые наружу яркие, сухие, в мелких складках широкие губы как бутон, как если бы губы могли удивляться отдельно; внутри тени рта блестят зубы. Ладони лодочкой втиснуты под выпуклую щёку в маленьких пупырышках и светлых волосинках, нитка слюны от уголка рта у мальчика Сафронова; оттопыренное полукружие уха в легком ворсе малиново просвечивает. В изголовье торчит чья-то оладушком оранжевая подошва, пальцы в темных кружках песка. Напирающее с улицы урчание мотора, тряска твердых деревянных бортов грузовика: в кузове, я знаю, подпрыгивают на жёстких сиденьях женщины в синих, чёрных рабочих халатах и светлых косынках ― колхозная бригада. Ровный гром в мягких ножнах забирающегося выше реактивного самолёта, крылья – сверкающая галочка в синем небе… Подглазья и веки наливает шерстяным светом, лечу с качелей в золотистую темноту, даже сердце ёкает, не надо спать, если не хочу спать, наш дом видно отсюда из окна, зачем спать не дома, но засыпаю…
52.
С Валеркой и Юркой просим у идущего через двор незнакомого человека: «Дяденька, дайте, пожалуйста, 15 копеек!», незнакомый мужчина удивлённо поднял брови, но вынул из кармана монету и опустил в подставленную ладонь. «Спасибо!» – бегом через дорогу в магазин за тремя коржиками.
53.
Двор – внешнее внутреннее. Небо за дорогой – будущее. Мы бегаем у дома на полосе метров десяти шириной между неровной из разного материала (штакетник, сетка-рабица) границей огородов, где случаются кучи гравия или мелкого песка, или на ничейном пространстве у боковой стены, простирающемся до дорожной насыпи к заросшему сорняком подъёму на шоссе. По нему туда-сюда машины – «УАЗы», «Москвичи», «Запорожцы», мотоциклы разных марок с колясками и без, красно-белые «Икарусы», чаще грузовики «ГАЗы» и «ЗИЛы» – с ворчанием, рокотом, хрустом, дребезжаньем, стуком, лязгами движимых с разным согласием твёрдых частей. По ту сторону дороги – линия частных домов. Перед ними деревья, иные уже старые, высокие, ветвистые, раскидистые, впрочем, не загораживающие бескрайнее полотно неба, ― огромность, где самолёты – серебристые пылинки, подвешена над дорогой, как штора. Дома за дорогой вечером, когда в стеклах заходящее солнце и, особенно в сумерках, когда светятся прямоугольники ярких занавесок и всё отступает в темноту, ― определенно последняя линия нашего, здешнего, за которым ничего кроме неба. Небо ― особый образ присутствия, доступный в недостижимости. Небо-ночь, небо-далекое, небо-чужое, небо-расстояние, ― легко потеряться, но не в этот раз, потому что под защитой дома, двора, своих окон, пусть и на миг испытал выдвинутость, потому что всмотрелся и оно, заметив, приблизило.
