— Глянь, что там, — сказал он, берясь за станок.

Мурлыча что-то себе под нос, он брился. Алиса почему-то молчала.

— Эй, кошка, ты что, уснула? — позвал он. — От кого сообщение?

Тишина. Нолан выглянул из ванной.

— Эли?

Она сидела на краю кровати, держа телефон в одной руке и глядя в пол. И ему внезапно стало страшно, так страшно, как еще никогда не было в жизни. Потому что он понял, что сообщение было вовсе не из сервиса.

— Кошка? — севшим голосом позвал он.

Алиса подняла голову, взглянула на него. В серых глазах плавала растерянность. Несколько секунд она смотрела на него, прежде чем спросить:

— Кто такой Кристофер, Нолан?

* * *

Он проснулся, как от толчка. Открыл глаза, долго, до боли вглядывался в темноту, пытаясь сообразить, где находится, пока, наконец, не понял, что заснул на кухне, лежа щекой на столе. Мучительно ныла затекшая шея. С трудом встал. Нога тут же отозвалась уже привычной тупой болью. Он равнодушно подумал, что давно следовало принять таблетки, и тут же забыл об этом. Держась за стену и приволакивая негнущуюся в лодыжке ногу, побрел в гостиную.

Он ходил так весь вечер и большую половину ночи. Кухня, холл, гостиная. И обратно тем же маршрутом. Садился, где придется, и спустя минуту вскакивал, начиная кружить снова. И вместе с ним закольцованной магнитофонной лентой кружили его мысли. Несколько раз он поднимался наверх, останавливался перед запертой дверью.

— Эли! — звал тихо. — Пожалуйста, открой!

За дверью стояла тишина.

— Кошка, пожалуйста… — шептал почти беззвучно. Ни шороха, ни движения.

И он ковылял вниз, цеплялся за перила, с трудом преодолевая пролет. Ногу, которую нельзя было нагружать, за свой марафон он убил в хлам. И думал об этом с какой-то отстраненностью. Словно это его не касалось.

Как глупо все получилось. Так невообразимо глупо, что в это не хотелось верить. Дамский роман. Сериал для домохозяек. Только вот беда, никто не скажет: «Стоп, снято!» и ты не выйдешь из кадра, чтобы сбросить очередную личину и вернуться в реальную жизнь. Ибо куда уж реальней.

Если бы она закатила ему скандал! Закричала, обвиняя, или разрыдалась, или отвесила пощечину. Повела себя, как полагается обиженной женщине. Он почти мечтал об этом. Но она молчала. Молчала с того самого момента, как он взял телефон из ее безвольно опущенной руки, молчала во время его сбивчивого монолога и молчала после. А он, едва только глянув на текст сообщения, красноречивый и прозрачный, понял окончательно и бесповоротно, что время его молчания закончилось, что вот сейчас ему предстоит сказать то, что, возможно, перечеркнет все их прошлое и, так или иначе, изменит будущее. Если не уничтожит вообще. И ничего тут уже не поделаешь, не солжешь, не вывернешься, не разыграешь недоумение. Потому что лгать, глядя в глаза ей, он так и не научился.

Она ждала ответа. И тогда он, весь подобравшись, словно прыгун на десятиметровой вышке, на коротком выдохе произнес:

— Сын, — и уточнил непонятно зачем, словно после того, что он уже сказал, это имело какое-то значение: — Ребенок.

Алиса подняла на него глаза. И стремясь стереть потрясение с ее лица, он быстро сказал:

— Но все на самом деле не так, как выглядит! Совсем не так!

— А как? — беззвучно спросила она.

И Нолан начал говорить, быстро, сбивчиво, все больше увязая в путаных объяснениях, теряя мысль и возвращаясь к началу, без конца повторяя одно и то же, пока, наконец, в отчаянии не замолчал.

Тогда она встала, словно не видя его, обошла кровать и рванула на себя балконную дверь. Вдохнула прохладный воздух и спросила:

— Когда ты собирался сказать мне об этом?

Теперь молчал он, и Алиса ответила за него:

— Никогда. Полгода назад у тебя родился ребенок, и ты собирался держать меня в неведении бесконечно долго, а если повезет — до гробовой доски.

Она не спрашивала, спокойно констатировала очевидное. Очевидное выглядело неприглядно. Со всех сторон выглядело оно мерзко.

— Это ничего не меняет в моем отношении к тебе, — сказал он, беспомощно глядя ей в спину.

Алиса обернулась и посмотрела так, что у него моментально взмокло между лопатками.

— Ты переспал с другой женщиной, более того, ты зачал с ней ребенка и говоришь, что это ничего не меняет? Нолан, ты сам слышишь себя?

— Это было… Эли, это было всего один раз. Я был тогда пьян… Да, черт возьми, я не позаботился о том, чтобы предохраняться… Она уверила меня, что принимает… — он осекся, увидев побледневшее лицо Алисы.

«Господи, что я несу!» — с ужасом подумал он, понимая как нелепы и чудовищно жалки его оправдания. Особенно в тех вещах, которым оправдания не было.

— Прошу, избавь меня от подробностей, — глухо попросила она, снова отворачиваясь.

— Я понимаю, что просить сейчас прощения просто глупо, — пробормотал он, — но если бы все можно было вернуть… если бы только все можно было вернуть назад…

— И что тогда? Ты надел бы презерватив?

Она имела право. На все едкие, болезненные, унизительные слова. Она на все сейчас имела право, но почему-то не пользовалась им.

— Как давно это длится?

— Эли!..

— Я просто хочу знать, как давно ты скачешь по чужим постелям! — ее голос завибрировал.

Солгать ей он не мог. Но и ответить на ее вопрос сейчас было подобно смерти. И он молчал.

— Значит все, что пишут о тебе, все – правда? И Амелия, и Мишель, и кто там еще? Эта полька… Алиция?

— Ради Бога, Эли! — взревел он. — Я виноват перед тобой, но не надо мне приписывать того, чего никогда не было! Все сенсации в таблоидах стряпаются по одному сценарию из слухов и сплетен. И если…

— Довольно! — оборвала его она и вновь отвернулась.

Тяжелое и густое, как кисель, молчание, снова повисло между ними. Было лишь слышно, как в ванной монотонно капает вода из неплотно закрытого крана.

— Чем болен твой… сын? — неожиданно спросила Алиса.

— Что? — он растерялся. — Почему болен?

Она повернулась к нему и терпеливо, словно слабоумному, пояснила:

— Потому что многократно повторяющиеся судороги и припадки у шестимесячного ребенка — это свидетельство серьезного заболевания. Что с твоим сыном?

Нолан молчал. Он прочитал сообщение, но совершенно не уловил смысла, зацепившись взглядом лишь за слова «наш мальчик» и «Кристофер». О каких судорогах речь?

— Я не знаю, — выдавил он.

— Как не знаешь? — не поняла она. — Врачи не могут поставить диагноз?

— Черт возьми, Эли! — вдруг заорал он так, что она отшатнулась. — Я же сказал, что не вижусь с его матерью, не общаюсь и не поддерживаю никаких отношений! Да я, вообще, никогда его не видел…

Алиса смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых все еще отражалось непонимание.

— Не видел собственного ребенка? — почему-то шепотом спросила она. — Ни разу за полгода?

Ему нечего было сказать. За все это время он, большей частью, вообще не вспоминал о существовании мальчика и совершенно им не интересовался, с чистой совестью ограничиваясь финансовой помощью.

Алиса прижала ладонь к щеке.

— Что ты за человек, Нолан? — произнесла она дрогнувшим голосом. — Как тебе удалось за такое короткое время предать сразу всех? Когда ты стал способен на подлость? Да что с тобой произошло?!

Слова хлестали, доставляя почти физическое страдание.

— Эли! — он сделал шаг по направлению к ней, но она выставила вперед руку в предостерегающем жесте.

— Боже мой, я тебя совсем не знаю! — мертвым голосом произнесла она. — За восемь лет я так и не смогла разобраться в тебе.

Он стоял, не шевелясь, словно парализованный, четко осознавая, что только что между ними закончилось что-то очень важное, что-то, что делало их одним целым существом с единым дыханием и сердцебиением, с едиными нервами и кожей. И теперь совершенно непонятно было, как жить дальше этой обрубленной половиной.

— Я хочу побыть одна, — сказала она.

— Нет! — он не собирался никуда уходить, но она смотрела холодно и непреклонно, своим взглядом вмиг возведя прозрачную, но непреодолимую стену между ними.