Было очень обидно. Томочку Сидоркин особо не выделял. Однако, после того что случилось, когда на октябрьские праздники Муфлон позвал его с себе "на хату", его отношения с этой девочкой совершенно изменились. "Хата" - это что? Это когда собираются пять-шесть пацанов, столько же девочек. Очень желательно, чтобы было "каждой твари по паре", иначе непременно будут проблемы. Главное, чтоб была квартира, то есть "хата". И чтоб предков весь вечер не было. С предками неинтересно. Так вот, когда есть "хата", это уже хорошо. Еще нужно скинуться по трояку. Лучше, по пять. Но это дорого. По три тоже нормально. Танцы, легкая закусь, сухое винцо. Все классно. Кто-то тушит свет. Танцы впотьмах, обьятия в полумраке. Можно украдкой погладить подружку по груди через платье. Потом провести ладонью по ее спине, ощутив под пальцами застежку лифчика. Прижать к себе поплотнее. Там, внизу, уже все напряглось, поднялось, встало. Не надо стесняться, притянул ее к себе еще крепче, пусть чувствует, что танцует не с евнухом, пусть знает, что к ней есть интерес, что она женщина и что ее хотят. Потом кое-кому этого мало. Поводов уединиться более чем достаточно. Покурить - на балкончик, посмотреть фотографии предков - в их спальню, смолоть кофейку - на кухню, посмотреть на аквариум - в комнату Муфлона. Вот так, четыре парочки уже при деле. Теперь посреди комнаты танцуют лишь Сидоркин с Томочкой и Жеребец с Наташкой. У Жеребца фамилия такая Жеребцов. Колено Сидоркина то и дело вжимается между ног девочки, какое волнительное дело, эти танцы. Вон Жеребец положил лапу прямо на попку Наташке, а она будто и не замечает вовсе. Сидоркин видит, как они целуются. Ему хочется того же. Ему так хотелось уединиться с Томочкой. Как он раньше не замечал, что она такая красивая? Но куда, куда? Ведь все занято. И вдруг Томочка ему помогла. - Мне капнули на платье майонезом, пойду застирну, - шепнула она. Можно я с тобой? - пробубнил Сидоркин. - Пойдем, - рассмеялась Томочка. И они, держась за руки, вышли в коридор. А вот и дверь в ванную комнату. И правда, самый низ платья был слегка испачкан майонезом. Томочка уселась на край ванны и, открыв воду, стала промывать пятно. Сидоркин стоял так, что видел ее высоко обнаженные бедра, ведь подол платья она сдвинула вбок и вверх, к струйке воды. Сильное, почти непреодолимое желание охватило его. - Томочка, - прошептал Сидоркин. - Что? - спросила она и повернулась к нему лицом. - Хватит, уже ничего не заметно, - прошептал он и взял ее за плечи. - Ты так считаешь? улыбнулась она. - Да, да, да, - и он стал целовать ее. Сначала в щеку, потом куда-то в нос, потом, наконец, в губы. Томочка, смеясь, стала уворачиваться, но Сидоркин притянул ее к себе еще крепче и жадно впился в ее пухлые губки. Больше она его не отталкивала. Она так и сидела на краю ванны, а он, согнувшись, прижимался к ней и все целовал, целовал, целовал. Ее волосы, ее лицо так чудесно пахли, что Сидоркин просто млел. И вдруг он понял, что она чего-то от него хочет. Он с трудом оторвался от ее губ. - Что? - спросил он. Наверное, нам лучше закрыть дверь, - прошептала Томочка. Сидоркин защелкнул шпингалет и повернулся к девушке. Вздрагивающими, робкими движениями он стал расстегивать застежку на груди ее платья. Томочка совсем не сопротивлялась. Она лишь слегка склонила голову набок, длинные, темные волосы красивой гривой наполовину закрывали ее лицо. Сидоркин стал снова целовать ее, пытаясь просунуть ладонь под край комбинации, под лифчик. Ничего не получалось. Одежда сидела на Томочке так ладненько, что свободного пространства для пальцев Сидоркина практически не оставалось. И тогда, шалея от собственной смелости, он ухватил влажный от застирывания подол ее платья и потянул кверху. Томочка пыталась остановить его поползновения, но делала это как-то вяло, так вяло, что Сидоркин почувствовал, что она совсем не против и упирается скорее так, для проформы. Еще несколько минут между ними продолжалась сладкая, волнительная возня, пока, наконец, ладонь Сидоркина не легла на холмик ее лона. Под пальцами Сидоркина был капрон ее колготок, ее тонкие трусики, но там, под этой тонкой преградой, он чувствовал это, была ее щелочка, ее бороздка, ее девочка, ее цветочек, ее розочка, ее пирожочек.

Они продолжали целоваться, рукой он продолжал гладить ее там, внизу, и совершенно естественно Сидоркин подвинул свою ладонь сначала вверх по ее животу, а потом, (о, боже!) его шаловливые пальцы скользнули под резинку колготок, под резинку ее трусиков, вниз по жаркому полю, вниз, к тому месту, которое он только что гладил через одежду. Томочка охнула, но он держал ее крепко, его колено было между ее колен, так что она хоть и попыталась сжать ноги, у нее ничего не получилось. А Сидоркин едва не застонал от щенячего восторга, под его пальцами была эта штучка (голая!), о которой было столько разговоров среди пацанов, столько трепа, столько анекдотов, столько сальных шуточек... Сидоркин ласкал ее короткие курчавые волосики, осторожно и бережно он повел пальцем вниз и почувствовал, как влажна ее щелочка. Мелькнула в голове наука Муфлона - "гладь, пока не помокреет, потом можно приступать". Но как? К чему приступать? Здесь, сидя на краю ванны? Нет, это было невозможно. Сидоркин не мог знать, что через пару недель и более неудобная поза будет для него вполне приемлемой. В тот вечер между ними больше ничего и не было. Он провожал Томочку домой, ежеминутно они останавливались, Сидоркин шептал, что любит ее, и они долго и сладко целовались. Томочка жила в пятиэтажном доме и Сидоркин довел ее до самых дверей. Они договорились встретиться завтра. Как стемнеет. С того дня они встречались два-три раза в неделю. Становилось все холоднее и им все труднее было найти место для своих ласк и обьятий. Каждая встреча привносила в их отношения что-то новое и вот однажды, когда они долго жались в подъезде Томочкиного дома, она сказала "пойдем наверх". Сидоркин думал, что они пойдут к двери ее квартиры, но Томочка потянула его куда-то выше. Они дошли до пятого этажа, оказывается, лестница шла еще выше, но там наверху уже не было света. И туда, в эту манящую темноту, вела его Томочка. Они очутились у чердачной двери, Сидоркин потрогал ее, она была заперта. Постоим здесь, - прошептала Томочка и прислонилась к стенке. Сидоркин сразу обнял ее, припал к ее распухшим от поцелуев губам и вдруг понял, что Томочка хочет. Он даже не мог обьяснить себе, почему он так подумал, но она, эта мысль, словно обожгла его. И он стал расстегивать на Томочке пальто, она не противилась этому. Сидоркин слегка нагнулся, погладил ее колени, скользнул ладонями вверх, сминая ее короткую юбку. И снова она не сопротивлялась. Сидоркин стал гладить нижнюю часть ее живота, пальцы его трогали ее заветный холмик. И снова она не сопротивлялась, а лишь жарко вздыхала и слегка вздрагивала. Собственно, они делали так и прежде, но тогда Томочка все же сопротивлялась, а теперь она давала Сидоркину полную свободу действий. И он решился. Он поднял ладони немного повыше и, захватив дрожащими пальцами резинку ее колгот, потянул их вниз. Чуть ниже он ощутил еще одну резинку, и, поняв, что это уже трусики, захватил и их. Он потянул все книзу, до середины ее бедер, до колен, и только тут Томочка его остановила. Под его ладонями было ее совершенно голое тело, он гладил, он ласкал ее курчавые волосики и снова поражался - Томочка не сопротивлялась. Значит, можно и дальше? Мысль эта снова обожгла Сидоркина. Он стал торопливо и как-то суетно расстегивать брюки, почему-то быстро не получалось, словно это были вовсе и не его брюки. Наконец, он расстегнул их. И что дальше? Если отпустить их, они упадут до самых щиколоток, то-то будет у него вид. А как иначе? Черт его знает. Сидоркин сунул руку вниз, и, не снимая трусов, вытащил на свободу своего разгоряченного героя. Кол-колом, он торчал прямо вверх. И Сидоркин направил его к Томочкиным бедрам и чуть не взвыл, когда коснулся ее горячего живота. От восторга. Сидоркин стал тыкаться в Томочку. Туда, где были курчавые волосики, где было так влажно, пальцами он чувствовал это. Ноги девушки были сжаты и ничего не получалось. Сидоркин инстинктивно надавил коленом, он хотел раздвинуть ее ноги, но мешали ее трусики и колготы, которые крепким валиком обхватывали ее колени. И вдруг Сидоркин почувствовал, что Томочка сама пытается раздвинуть ноги. Настолько, насколько позволяет ей ситуация. И Сидоркин, словно боясь, что она передумает, снова возобновил поиски контакта. Он толкался вперед и вперед, он стал помогать себе пальцами и вдруг понял, что попал. Самым кончиком своего естества, но попал. Томочка охнула и Сидоркин зашептал какие-то горячие слова, он бы, наверное, умер с горя, если бы девушка в эту минуту дернулась бы куда-нибудь в сторону и лишила бы его с таким трудом завоеванных позиций. Но нет. Она не только не оттолкнула его, а сама стала двигаться бедрами к нему навстречу. И Сидоркин задвигался. Он чувствовал, что ее тесная, влажная пещерка словно обволакивает головку его дружка. Сидоркин толкал его вперед и вперед, но увы, одежда ужасно мешала, получалось, что он оставался где-то совсем на поверхности. Сидоркин чуть не зарычал, он обхватил голую попку Томочки и потянул к себе. Это был прогресс. Но все равно, большая часть его дружка оставалась не у дел. И так, задыхаясь от восторга, уткнувшись носом в воротник ее пальто, в ее шею, в ее волосы, Сидоркин двигал бедрами, одновременно притягивал ее к себе руками за попку. Два чувства распирали его душу. Восторг и досада. Восторг от того, что он понимал, что впервые в жизни он овладевает девочкой. Досада от того, что он чувствовал, что проникает в нее так неглубоко и что больше просто невозможно. А так хотелось. Сидоркин слышал, что Томочка тихо постанывает и жарко и страстно дышит. И вдруг она задрожала, приглушенно вскрикнула и повисла на его руках. Сидоркин чуть не заорал от переполнявших его чувств. Она что, кончила? Он сделал так, что она кончила?