Клыкастый от волнения даже вскочил и, забывшись, шандарахнулся рукой о стояк. Зашипел, ругнулся, но без души, и сказал:

– Не человек! Он двигался не как человек.

Как хануман, присланный по душу упрямого беглеца. Не то напоминанием, не то предупреждением. Сдайся, Персиваль, по-хорошему, все равно ведь проиграешь. Да и кто ты таков, чтоб с богами сражаться?

Чтоб отвергать саму Тысячерукую?

– Так папист же, – сказал Персиваль, стряхивая обрывки страха.

А вставать надо. Вот зацепится за угол ящика и подъем. На раз-два. Ну или можно на три. И на четыре, а лучше бы на десять, и чтоб сразу в койку. Ох голова-головушка… и деньги ушли. Точно, ушли. Небось, еще и должон Нодди остался. И ладно бы только ему, ведь если по-хорошему, то Дорри не обязан был помогать.

Нет уж, пускай Персиваль и не сэр, и не мистер, но от своих долгов он отступаться не станет.

– Сюда иди, – велел Персиваль. Подняться-таки вышло, но ровно настолько, чтоб на ящик сесть. Мокрая простыня тотчас сбилась, и стало еще холоднее. – И воды возьми, только чистой. И еще соли, если есть. Кубок. Ложку серебряную…

Воды нашлось с полфляжки, а вот соли была целая банка. Теперь бы не напортачить…

– Вещички мои забрал? Хорошо. Тащи сюда.

Приволок, кинул грязной грудой и, отступив, отвернулся. Нужное отыскалось в кармане. Хорошо, что подчистить не успели, а может и не знали, на кой ляд эта серая труха надобна. Вот и ладно…

– Под печать влез? – уточнил Перси, расставляя добытое на ящике.

– Да.

Это хорошо, что отнекиваться не пробует.

– Перчаточку сними.

Дорри снял, вывернув шкуркой дохлой ящерицы, и мазь, которую накладывал, точь-в-точь склизкая мездра. Резко завоняло паленым, и запашок этот крепко не понравился Персивалю.

– Лампу поближе поставь. И пару свечей бы, если есть.

И хорошенько ж его угораздило-то. Шкура красная, распаренная и кой-где порастрескалась, а из трещин гной желтый сочится. Он-то и воняет.

Дорри притащил длинную колбу, внутри которой на тонкой ножке плясало пламя, причем было оно удивительно ярким, а свет давало белый, чистый.

– Сколько было? И какие?

– Три. Вроде бы три. А какие – не знаю.

На внутренней стороне ладони явственно проступали два пересекающихся креста. Знакомая работа, только удивительно видеть ее в Сити. И внутренний голос, очнувшись от нокаута, шепнул, что не надо бы лезть в это дело, что двойные Печати за просто так не ставят, а если ставят, то…

Клирикал отвернулся от Персиваля. И радоваться надо, что только отвернулся, а не лезть поперек интересов. Персиваль вздохнул и спросил:

– Что ж ты, дурак такой, на рамы не глянул, а?

Лицо у клыкастого стало обиженным, как у того, прошлого Дорри при встрече с кулаком… Правда, этот нынешний старше. И худой, даже тощий, точно его голодом морили. И глаза у него красные, ну точно смородина перезревшая.

А еще он вампир.

Персиваль вздохнул и, легонько нажав на знаки, буркнул:

– Больно будет.

Так, на полпинты воды ложка соли и четверть унции Содомского пепла. Или наоборот? Нет, вроде серого всегда меньше сыпали. Теперь Верхний крест. Нижний крест. Символы шли туго, пальцы заплетались, но вроде вышло. Во всяком случае, в кубке зашипело, и растворившийся пепел окрасил воду в черный цвет.

Сработает? Или тот, чьим именем вершится заговор, тоже отвернулся от Персиваля?

– Если дозавтрего не полегчает, то придется полновесного клирика искать.

И Персиваль, изо всех сил сдавив руку, опрокинул содержимое кубка на открывшуюся рану.

Место это было столь древним, что, верно, помнило те времена, когда в Королевстве говорили на латыни, лили кровь в сражениях с кривоногим лесным народцем и славили многих богов. Это место, видя, как меняется мир, менялось следом, но нынешний век оказался слишком быстр, чтобы за ним успеть. И место, оскорбившись, заперлось от времени, и долго хранило пыль и тлен уходящих лет. Но однажды опоры на двери слетели, как и сама дверь, изрядно одряхлевшая. Рассыпались пылью гобелены, расползлись гнилью ткани и меха, и хрупкая сталь старинных клинков пала в бою с пришельцами.

– Вот же пакость! – сказал толстый человек и, сунув в рот кровящий палец, пнул обломки меча. Затем мстительно наступил каблуком и попрыгал, добивая.

– Прекрати немедленно! – велела девица в цветастом наряде. Ее глаза ярко блестели, лицо же наоборот было бледно под слоем белил, а щеки полыхали изрядной порцией румянца. Стоя в центре старого зала, девица оглядывалась. И судя по выражению лица, увиденное было ей не по вкусу.

– Грязно.

– Зато безопасно, – возразил толстяк, вынимая палец изо рта. – Он сказал, что главное, чтоб безопасно. И чтоб потолки высокие.

Потолки в старом зале и вправду были высоки. Четырехугольные колонны распускались гигантскими лилиями, лепестки которых врастали в кирпичную кладку. Кое-где в нее были вделаны крюки, с которых свисали длинные ржавые цепи.

В углу валялось колесо.

– Уберешь тут, – сказал толстяк, подвигаясь к выходу, но девица преградила дорогу:

– А чего это я? Чего если убираться, то я? Как будто некому больше… как будто эти не могут!

– У них другая задача. И не ори!

– Я не ору! Я просто спрашиваю, почему как убираться, так сразу я?!

– Нет, ты орешь!

Оба замолчали, одновременно повернувшись к выходу, и отпрыгнули друг от друга, когда в подвал влетел взъерошенный ворон. Задев толстяка крылом, птица шлепнулась на пол, отряхнулась и заговорила.

– Где? Где? Где?

– Здесь нету. У себя. Чего случилось? – девушка, присев на корточки, протянула к ворону руку, но тут клюнул и, отпрыгнув, заорал:

– Пр-р-ровор-р-ронили! Ур-р-роды!

– Как проворонили? Почему проворонили? – мужчина в велосипедных очках одной рукой держал карлика за горло, второй же методично отвешивала пощечины. От ударов голова карлика болталась, а ноги подергивались. Ворон же, скукоженный и несчастный, сидя на крыше беседки, наблюдал за расправой.

Наконец, экзекутору надоело, и он выпустил жертву.

– Он… он не в то окно полез! Мы ждали. Мы были готовы!

Ворон хрипло каркнул, подтверждая: были.

– А он не в то окно полез… а потом побежал… побежал и… все… – карлик хлюпал и тер кулачками глаза.

– И все. Все будет, когда тебе на шею петля ляжет. А она ляжет, если этот мальчишка обратится в клирикал с жалобой.

– Н-не обратится.

Черная тень скатилась с крыши и, прижавшись к ноге, снова каркнула.

– А ты вообще заткнись.

– Он побоится скандала, – карлик, чуть осмелев, заговорил спокойнее. – Сами подумайте, ладно, если про него узнают. А если про нее?

– Если про нее узнают, то мы, мой имбицильный друг, окажемся в Ньюгейте. В лучшем случае. Но я думаю, ты прав. Он ранен, растерян, а главное – недостаточно опытен, чтобы принять верное решение. Поэтому мы сделаем вот что…

Открыв глаза – какой же странный сон ей виделся! – мисс Эмили обнаружила, что сидит за столом. В правой руке ее – перо. Левая касается ноготками чернильницы.

Горят свечи. И лампа под высоким стеклянным колпаком. И газовый светильник на стене. И в камине бултыхается, мечется из угла в угол косматое пламя.

Жарко. Душно. В темном углу посапывает Мэри, рот ее приоткрылся, а на нижней оттопыренной губе повисла капелька слюны. Вот-вот сорвется, измарает белоснежный воротничок.

Нужно разбудить.

Нельзя будить.

Нужно сделать. Что?

Белый лист приковывает взгляд и уже не выглядит белым, там, под тончайшей пленкой мечутся буквы, ползут, вспыхивают строками и гаснут быстрее, чем Эмили успевает прочесть.

Нет, не так. Острие пера проткнуло чернильную гладь. Подалось вверх. Замерло, дожидаясь, пока соскользнет нечаянная капля. Коснулось бумаги, заскользило, проявляя спрятанные буквы.