– Я намерен восстановить в России монархию.

– Полностью вас поддерживаю, – улыбнулся Константинов.

– Вас я рассматриваю, как претендента на трон.

– Я мог бы назвать вам не один десяток людей, которые имеют гораздо больше прав на русский трон, чем я, – на сей раз очень серьёзно ответил Константинов.

– Но почему бы вам не попытаться вытащить меч из камня?

– Если это будет угодно Господу.

– Божья воля на сей счет пока не известна ни мне, ни вам. Но если вас назовут претендентом на трон, вы не станете отказываться?

– Вероятнее всего, не стану. Если эта ситуация не будет связана с какими-нибудь скандальными обстоятельствами.

– Тогда переезжайте в Россию.

– Хорошо. Сразу после вашего визита мы начнем собираться. Пусть вас не смущает легкость, с которой я согласился на переезд. Этот вопрос в нашей семье назрел уже давно. Дети уговаривают нас с женой переехать в Россию. Они очень увлечены русской культурой и, конечно, хотят жить в стране своей мечты. Пару лет назад мы с ними ездили по Золотому Кольцу, так они до сих пор в себя прийти не могут от счастья. С тех пор и начали проситься. Мы с Софией боимся, что они будут очень сильно разочарованы и через месяц запросятся обратно. Я пытался объяснить им, что Россия – это не только золотые купола и звон колоколов. И люди там давно уже не похожи на героев русской классики XIX века. И материальные условия жизни будут несопоставимо хуже, чем во Франции. Они говорят, что всё понимают и всё выдержат. Хотя ни чего они не понимают, и дело даже не в том, что могут не выдержать, а в той большой боли, которую принесёт им разочарование.

– Если вы примете моё предложение, они вообще не смогут вернуться во Францию, не зависимо от того, как Россия подействует на их психику.

– Постараюсь им это объяснить. И уже знаю, что они мне ответят. Очень упрямые дети, честное слово.

– А жена?

– София поедет со мной хоть на Магадан. Разговор о троне её, конечно, не обрадует, она скорее согласилась бы на материальные лишения, чем на золотые царские цепи. Но в её жилах течёт кровь древней аристократии франков, она знает, что такое долг. К тому же её семья уже с ХIХ века строго держится православия, и хотя в ней нет ни капли русской крови, мысль о том, что мы будем жить в православной стране окажется для неё по-своему близкой.

– Ваша жена очень чисто говорит по-русски. И вы тоже. Я признаться очень боялся, что вы говорите по-русски с акцентом. Может быть, когда-то Россия и могла позволить себе государя, который говорит с иностранным акцентом. Но не сейчас. Именно сейчас русские люди совершенно не воспримут в качестве царя человека, для которого русский язык – не родной.

– И всё-таки наш с вами русский язык сильно отличается.

– Конечно, отличается. Я говорю с советским акцентом, а вы на добротном старорусском языке. Вот это как раз не только нормально, но даже и очень хорошо. Царь не должен говорить так, как говорят на базаре. Его речь должна быть особой, тогда она будет восприниматься, как царская.

– Я вижу, вы уже всё продумали до мельчайших деталей. Но откуда у постсоветского офицера эта «царская грусть»?

– Я, видите ли, не строевой офицер. Скорее, «рыцарь плаща и кинжала». Конечно, от меня слегка припахивает сапогом, но всё-таки офицеры спецслужб – люди особые. Я, например, в отрочестве и ранней молодости очень много читал, причем, исключительно классику ХIХ века, в основном – русскую и французскую. Так уж вышло, что я вырос на дворянской литературе. И представления о жизни, которые были свойственны старому дворянству, мне куда ближе, чем советские представления. Потом пришёл к вере. Потом сделал политические выводы из своих религиозных убеждений. Приверженность идеалу монархии для меня – производная от принадлежности к Православной Церкви. Сейчас я вообще не могу понять, как может последовательно мыслящий православный человек не быть монархистом.

– Простая и внятная история… Замечательно. А я вот был именно строевым офицером. Дослужился до капитана и понял, что это не моё. Решил заняться филологией. Сейчас преподаю в Сорбонне, но не особо загружен. У меня не слишком актуальная специализация. Русский православный роман.

– Это же совершенно неразработанная тема.

– Её некому разрабатывать. Некому и незачем. Нашелся вот один чудаковатый русский князь, не знающий, чем заняться.

– А Константинов – это ваша настоящая фамилия или своего рода псевдоним?

– А Романовы – настоящая фамилия? У них было ни чуть не меньше оснований назваться Кошкиными или Юрьевыми. Но они назвались Романовыми. Быть Константиновым – не лучше и не хуже. Но вся моя родословная от Рюрика прослеживается вполне отчетливо. Впрочем, вы ведь видели моё генеалогическое древо.

– Вы думаете, я – специалист по генеалогии?

– А вы думаете, я – специалист по государственному управлению? Или вы просто решили украсить свою власть некой декорацией в виде царя?

– Нет. Мы восстановим самодержавие. Создавать декоративную монархию английского образца не вижу смысла. Страной будет править царь. И я действительно пока очень смутно себе представляю, как страной будет править доктор филологии, к тому же совершенно не знающий этой страны.

– А как страной правит полковник, к тому же ни когда не командовавший полком? А как страной правил подполковник, ни когда не командовавший батальоном? Или вам перечислить случаи, когда странами управляли актеры? – Константинов говорил очень спокойно, немного задумчиво, с легкой улыбкой. – Вы, очевидно, хотите выяснить, не слишком ли легкомысленно я принял сделанное вами предложение? Но я пока ещё ни чего не принял. Лишь допустил вероятность того, что приму. А исключить такую вероятность я не мог. Человек, принадлежащий к такому роду, как мой, всегда должен быть готов принять власть, в этом смысл аристократии. А говорить о том, справлюсь ли я с управлением Россией, вообще бессмысленно. Устраивать спектакль, когда вы мне три раза предлагаете трон, а я три раза отказываюсь, смиренно заявляя, что эта ноша для меня непосильна, не считаю нужным. Вы вообще не можете предложить мне трон, потому что у вас его нет. Если же Бог предложит, то не моя воля, а Его да будет.

– Олег Владимирович, если я в этом деле не инструмент Божьей воли, тогда я вообще ни кто.

– Рад, что мы понимаем друг друга. Когда вы намерены осуществить свой замысел?

– Я официально объявлю о том, что наша цель – реставрация монархии, не раньше, чем через полтора года. Потом ещё не менее четырех лет – подготовительный период. Земский собор созовём примерно в конце моего президентского срока.

– Очень хорошо. Мы выезжаем в Россию на следующей неделе.

– Я дам вам квартиру в Москве и дом в Подмосковье.

– Сразу уж подарите мне дачу Молотова.

– Понял. А где вы будете жить?

– У меня есть небольшая рента. Мы живем скромно, не все деньги тратим, так что некоторая сумма накопилась. Купить дом в России для нас не составит проблемы. Только не под Москвой, а где-нибудь в провинции. Скажу детям, чтобы покопались в рунете и подобрали какой-нибудь маленький райцентр. Поживем там пару лет и переберемся в губернский город. Ещё через пару лет можно подумать о Москве.

– Как быстро вы детализируете решения.

– Всё это давно уже вертелось в голове в виде черновых набросков. Но я не решался вернуться в Россию. Не только потому, что боялся за детей. Эмигрировать в собственную страну казалось мне чем-то слегка нелепым. Ещё более нелепым было бы считать это возвращением на Родину. Я родился и вырос во Франции. И я служил Франции, как офицер, как её гражданин. А чем была для меня Франция? Родиной? Средой обитания? На службе я говорил по-французски, а дома – только по-русски. Чем было для меня это упорное желание остаться русским? Стремлением остаться самим собой? Или это просто было ослиное упрямство, нежелание считаться с тем бесспорным фактом, что Родины у нас давным-давно нет. Кто мы для современной России? Обломки прежних поколений, ни кому давно не интересные.