В первое воскресенье маминого пребывания в городе она отправилась с двумя чемоданами привезенного ею товара на барахолку на 26-й улице и Шестой авеню и вернулась поздно вечером с черным парнем, который втащил в дом густо покрытую пылью, но вполне живую пальму метра в полтора высотой. Теперь она пьет свой кофе под этим растением.

Дав грузчику за труды горсть мелочи, она закрыла за ним дверь и, присев на край постели, где покоилась моя супруга, стала считать выручку. Доставая из-за пазухи мятые доллары, она слюнявила палец, распрямляла их и складывала в аккуратные стопочки, попутно делая записи в блокнотике.

Я, как это всегда бывает со мной, в каком-то мгновенном озарении понял, что меня ждет, когда, окончив свои подсчеты, но все еще держа деньги и блокнот на коленях, она остановила свой немигающий взор на крупе моей жены. Интересно, что снилось ей в тот момент? Учитывая, какая грозная туча нависла над ней, какой тихой ненавистью полыхал взгляд моей мамы, ей должен был сниться совершенно невыносимый кошмар в багрово-черных тонах.

Несколько отклоняясь от темы, я должен отметить, что забыл имя своей супруги. Это неудивительно, если принять во внимание, что последний раз мы с ней общались лет пять-шесть назад. A точнее, до покупки кровати, где она провела весь названный срок. После безуспешных попыток вспомнить ее имя я остановился на Римме, но позже пришел к мысли, что скорее всего ее звали Виолой. Ее формы были созвучны этому имени.

Предвидение мое исполнилось. Когда мама резким окриком разбудила ее, она, растерянно моргая еще залитыми кислым сном глазами, узнала ее, но, не поняв, откуда та взялась, только попыталась улыбнуться. Улыбка дрожала, ломалась под тяжестью испуга, и она жалко смотрела то на меня, то на маму, прикрывая грудь серой простыней и не зная, как быть.

Не стану описывать эту не заставившую себя долго ждать собачью грызню двух женщин, отпускаемые вполголоса оскорбления, ненавидящие взгляды и, наконец, жуткую драку, картина которой никогда не сотрется из моей памяти.

Разве смогу я забыть, как моя раскрасневшаяся мама, прижав к себе полную белую ногу моей супруги, тащила ее из-под кровати, где та, отчаянно лягаясь, пыталась найти убежище. Борьба завершилась победой мамы, когда на помощь ей пришел мой брат. Забыл сообщить -- он явился через неделю после мамы с чемоданчиком, где лежал набор его сапожных инструментов и железная нога.

Брат ухватил мою Виолу за другую ногу, но неудачно. Она нанесла ему мощный удар в пах, и он, согнувшись, отлетел в угол комнаты, опрокинув телевизор, который оглушительно выстрелил экраном. Но мать, все еще не выпуская яростно извивавшуюся, как толстая змея, мою жену, стала истошно кричать: "Убили! Убили!" -- и брат, ожив, забежал по-воровски с другой стороны кровати и ухватил Виолу за волосы. Это было ужасно. Они перевернули кровать, забарахтались под двумя разъехавшимися в стороны матрасами, опрокинули полку с книгами, которая рухнула, в бурные музыкальные дребезги разнеся пианино. Наконец, они выволокли непокорную на лестничную клетку, и я услышал, как, скатившись по ступенькам, она сочно припечаталась спиной к мраморному полу фойе. Этот звук умер за грохотом захлопнувшейся двери.

-- Не смейте! -- задыхаясь, выкрикнул я, но дело было сделано.

Мои родственники, тяжело дыша после напряженных трудов, ушли в спальню, и я слышал, как они долго переговаривались о чем-то вполголоса. Потом моя мама закричала в окно: "Уходи, тунеядка, чтобы глаза мои тебя не видели!".

Я подошел к окну и, отодвинув пыльную штору, выглянул на улицу. Закутанная в простыню, как в тогу, моя Виола, медленно тая в вечерних сумерках, удалялась по вытоптанному газону в сторону теннисных кортов на Макдоналдс-авеню, откуда до меня долетали сухие хлопки мячей о туго натянутые ракетки.

-- Тук-тук. Тук-тук-тук, -- заговорил в такт им сапожный молоточек моего брата.

Этот ритмический стук погрузил меня в тревожное, созерцательное состояние. Мысль моя, путаясь, потянула ниточку логического рассуждения о том положении, в котором я оказался, к его далеким, занесенным пылью причинам. Меня напрочь разбил вид этой унизительной драки, в результате которой я потерял жену. Но сейчас ли я ее потерял? Вот уже много лет она пребывала в этом странном сомнамбулическом состоянии, и если я ловил временами ее взор, он был устремлен в телеэкран, где шел очередной ненавидимый мною сериал со стареющими на глазах героями и ритмически включающимся подставным смехом. Она расплылась. От нее начало пахнуть. Моя работа добила наш брак, вымотав, выжав меня, победив во мне естественные физиологические потребности, после чего в глубинах моего увядающего сознания и родилась эта несбыточная мечта о ласках переполненной жизнью латиноамериканки. Почему только кубинки?

ГЛAВA О БРAТСТВЕ

От моих дум меня оторвал брат. Он тронул меня за плечо и позвал по имени.

-- Что?! -- вздрогнул я.

-- Это вот, -- все его фразы начинаются с этих двух слов. -- Сапожную, это вот, мастерскую, открывать будем.

-- Ну?

-- Баранки гну! -- ответил он. -- Пианино мы твое решили с мамашей того...

-- Чего того?

-- Выкинуть, вот чего! Все равно ж разбили, а мне, это вот, заказчиков принимать надо, усек? Все равно мамаша твою сучку выгнала, это вот. A мне работать надо. Что вылупился? Жалко с говном своим расставаться? Чайковский, твою налево! Я, между прочим, всю жизнь как собака жил. Другой раз домой не приходил. В парках на скамейках спал. В троллейбусах спал. На пляже на топчане спал. Осенью. В ноябре месяце, бля. И знаешь чего?

-- Чего?

-- Из-за тебя.

-- Из-за меня? -- испугался я.

-- Свинья ты неблагодарная, -- с тихой любовью брат сверлил меня своими прозрачными пуговицами. -- Я все делал, чтоб ты мог учиться. Делать уроки. Я хотел, чтобы ты стал человеком. A ты? Так ни хера и не понял. Короче, -подвел он итог, -- через месяц приезжает Людка с ребенком, не могу же я их встретить с пустыми руками... -- он сплюнул под ноги. -- Правильно я говорю?

-- Какая Людка? -- ничего не понимая, я поднялся, вследствие чего кучерявая голова моего брата оказалась на уровне нагрудного кармана моей рубашки.