– Его преосвященству было бы уместно продемонстрировать бóльшую озабоченность этой проблемой, – вмешался отец Феррандо, как только прожевал кусок булки, которая мешала ему говорить, – однако не все здесь, на Майорке, спят с открытыми глазами, многоуважаемый сеньор Льябрес. Я, со своей стороны, смиренно выполняю свой долг: вот уже много лет исповедую этих людишек из Сежеля и внимательно слежу за искренностью их католической веры, проверяя, не впали ли они обратно в жидовство. Вашему высокопреподобию известно, что я являюсь духовником одного из Кортесов – по прозвищу Шрам – и… если уж быть откровенным, сеньор Себастья, – прибавил он, обращаясь к капитану, который от неожиданности замер с занесенной над бисквитом большой ложкой варенья из терновых ягод, – так ваш дядя не слишком мне помог с этим заказом на дароносицу… Стало быть, как я уже говорил, я позаботился о том, чтобы этот Шрам, которого полагаю добрым христианином, в точности проинформировал меня о том переполохе, что произошел в еврейском квартале на прошлой неделе. И вышеозначенный ювелир принес мне документ, с которым я хотел бы сначала ознакомить вас, достопочтенный сеньор следователь, а потом уже отдать его высокопреподобию сеньору главному инквизитору.

Каноник Льябрес липкими руками взял сложенные вчетверо бумаги, которые иезуит вынул из кармана. Он аккуратно действовал кончиками пальцев, стараясь их не запачкать, и, не разворачивая, убрал. Ему совершенно не хотелось читать бумаги при всех, поскольку, как подозревал следователь, там было что скрывать. Хватит того, что иезуит, дабы пустить всем пыль в глаза, упомянул имя своего информатора. Вот уж никак нельзя было ожидать, что в столь деликатном деле, как это, отец Феррандо поведет себя столь неуклюже. «Видимо тут есть что-то, чего я не уловил», – переживал каноник, примериваясь, как бы половчее и не привлекая внимания хрониста, который тоже не дремал, ухватить последний куарто. Но Анжелат оказался проворнее: он цапнул его и целиком засунул за щеку, словно боялся, как бы следователь не вырвал кусок у него изо рта. Раздосадованный всем сразу – и выходкой хрониста, и оплошностью исповедника – его высокопреподобие Жауме Льябрес коротко заверил, что завтра же бумаги лягут на стол инквизитора.

– Естественно, – продолжал напирать отец Феррандо, который, казалось, не заметил, что следователю не нравится происходящее, – если сеньор инквизитор захочет меня видеть, я, само собой разумеется, в полном его распоряжении.

– Ваше усердие нас всех поистине восхищает! – произнес тут отец Аменгуал со столь откровенной издевкой, что ее просто нельзя было не заметить.

– Я видел Шрама только вчера, прямо после мессы, – сказал Анжелат, который уже прожевал захваченное лакомство, но вовсе не утолил голод, а потому смотрел на еще жующих сотрапезников с неприязнью. – Ювелир в весьма радостном расположении духа шел вместе с Габриелом Вальсом. К нему в сад, надо полагать…

– Ну, своей вонью они, должно быть, отравляли воздух, – пошутил следователь.

– Да нет, запах не от них. То есть не они его испускают. Так пахнет масло, на котором они готовят. Это запах каленого растительного масла. Евреи ведь не жарят на сале, как мы, – заметил хронист, глядя на Себастья Палоу, который кивком подтвердил верность сказанного.

Как и другие участники тертулии, племянник наместника короля воздал должное угощению, хотя и не столь усердно, как Анжелат и Льябрес. Больше даже, чем есть эти лакомства, ему нравилось представлять, как чистые и невинные монашки своими тонкими пальчиками готовят их – nieve licuada cuando no cristales[79], написал он в своем лучшем стихотворении, посвященном, впрочем, иному предмету. Так что теперь он был настроен благодушно и, как и остальные, расположен всласть побеседовать.

Отец Аменгуал решил, что настал момент, когда можно перевести разговор на себя, поскольку от него не укрылось, что отец Феррандо и дальше желал бы оставаться в центре внимания. Он тщательно вытер рот, ибо разговаривать о божественном, слизывая с губ остатки сахара, представлялось ему дурным тоном, и поднялся со своего места, чтобы взять рукопись, избранные места из которой собирался читать вслух.

– Насколько я понимаю, – сказал отец Феррандо, как только увидел, что противник собирает бумаги со стола, – достопочтенная Элеонор Каналс приходится родственницей его превосходительству сеньору наместнику, не правда ли, дон Себастья?

– Она – тетка моей тетки, отец Феррандо. Со мной же, если вы это имеете в виду, она не состоит в родстве. Увы, я не сделан из одного теста со святыми… – прибавил он, смеясь.

– Прежде чем созреть, любой плод зелен, дон Себастья! – сказал отец Аменгуал. – Вы же не хотите уверить нас, что замешены из дьявольского теста – все равно мы не поверим. И если мне будет позволено…

Хронист Анжелат пристально глядел в окно кельи, стараясь рассмотреть, нет ли какой-нибудь шебеки или галеры там, вдали, в той ультрамариновой синеве прямо у линии горизонта, в то время как отец Аменгуал читал:

«Esta serenísima perla y muy preciosa margarita, encerrada en la concha o religioso claustro se formó con el rocío celestial que Dios Padre Todopoderoso directamente le otorgó y era tanta su celo que por obedecer con mayor prontitud a la maestra de novicias saltó por una ventana para acudir con mayor rapidez al patio donde se la requería sin hacerse daño alguno, aunque la distancia medía seis varas, cosa que la madre abadesa tomó por muy milagrosa, pues parecióle que los ángeles del cielo hubieron de sostenerla…»[80]

– Слава Богу, что она приземлилась на ноги, а не ударилась головой, – воскликнул дон Себастья с усмешкой, – не то мы преждевременно лишились бы ее святости…

Все засмеялись, и никто ему не попенял за подобные шутки – племяннику наместника короля дозволено больше, чем другим.

«…Otras veces, cuando la llamaban obedecía tan presto que si estaba hablando dejaba la palabra a medias, a medias la labor y hasta los pasos… En cuanto a las otras virtudes, todas las practicó, especialmente aquellas que tenían que ver con la mortificación de los sentidos. Así, para que las comidas le supieran mal y tuvieran el peor sabor, mezclábalas con trozos de naranjas agrias y ajenjos…»[81]

– Я бы на это не сподобился, – прервал чтение хронист и сообщнически подмигнул Себастья Палоу.

«Не думаю, чтобы все эти грубые подробности очень понравились дядюшке, – размышлял кабальеро Палоу. – А вот тетушке… кто знает… Она такая набожная! Даже заказала картину с изображением достопочтенной родственницы… И она ее получит, это точно… Однако если и вправду, как она обещала, я буду сопровождать ее в Рим… Это отличный предлог, чтобы оказаться в Италии… Ливорно… Пере Онофре говорит, что она живет затворницей, почти нигде не бывает… «No duda amor en cual su color sea / Blanca es el alba y Blanca es la aurora…»[82] Ему стоило большого труда срифмовать эти строчки, но теперь они уже были отправлены адресату.

«…A los quince años después de tomar el hábito decidió que no levantaría más los ojos del suelo, a no ser para fijarlos en su Esposo Sacramentado. Su humildad era tanta que le oyeron decir que sentía verse amada por las religiosas y quisiera que nadie se acordase de ella ni la apreciase porque se reputaba por la criatura más vil y de peores inclinaciones del mundo. Menos que basura quisiera ser y que todas las criaturas me aborreciesen.!Cuánta pena tengo, cuando veo que todos me aman! Lo que quisiera es ser aborrecida de todos y olvidada igual que mi Esposo es aborrecido y olvidado de las almas…»[83]

– Все мы должны учиться у сестры Нореты! – воскликнул судебный следователь – ему уже было невмоготу слушать жизнеописание достопочтенной, которое отец Аменгуал зачитывал то торжественно и театрально, словно во время проповеди, то голосом глухим и каким-то загробным, будто сама святая обращалась к слушателям. Так что все едва не лопнули от смеха, когда он слащаво произнес: «Menos que basura quisiera ser y que todas las criaturas me aborreciesen…»[84]