Льуренсу Бенассеру было четырнадцать лет, как и ему, дружившему с ним с детства, с тех самых дней, когда он, Габриел Вальс, научил его метать камни в ящериц и подарил оружие, которому завидовали все мальчишки: рогатку. Но Бенассер не понял друга. «Я – мавр? – воскликнул он и попытался толкнуть, но не смог сдвинуть его с места, поскольку был низкорослым и слабым, а кости имел тонкие и хрупкие, словно девчонка. – Забери свои дерьмовые слова назад, собака! Ну-ка скажи, что у меня может быть общего с тобой, евреем, коли вы выковали гвозди, которыми распяли Господа нашего Иисуса! Жидовская твоя морда!»
Вальс не стал настаивать и быстро сказал, чтоб тот не обижался, что вовсе не хотел его оскорбить, а вот он-то говорит и в самом деле обидные вещи… Но Бенассер не слушал его, с криком и плачем несся по улице, потом внезапно обернулся, чтобы прокричать, что однажды заставит Вальса спустить штаны и показать свой хвост, потому что его отец говорит, будто у всех евреев есть сзади хвост, хвост дьявола… Габриел бежал, под свист и улюлюканье стаи мальчишек – соседей Бенассера – через Ворота Святого Антония. Был четверг – рыночный день. Он бежал, топча овощи, опрокидывая на землю горшки и подносы со стряпней, вспугивая кур и индюков под ругань торговцев, которые думали, что весь этот переполох мальчишки устроили специально, задумав какую-то каверзу. Вальс стремился на улицу Бустериа, чтобы оттуда пробраться в свой дом, а там уже спрятаться в самой дальней комнате, укрыться под защитой отца и матери. Ему было страшно. Очень страшно. Он боялся не взбучки. Он боялся унижения. Боялся, что с него стащат штаны и не вернут, и придется вот так – с голым задом – возвращаться домой, где отец устроит порку. Вальс уже был знаком с его знаменитым ремнем, к ударам которого не жаждал привыкать. Габриел бежал, как затравленный заяц, преследуемый криками: «Жид! Покажи нам свой хвост!» К мальчишкам присоединились и крестьяне, которые уже разобрались, что тут пахнет не обычной проделкой юнцов, а делом поважнее – схватить обитателя Сежеля. Так что крики мальчишеской ватаги смешались со смешками и – поначалу – парой голосов: один, густой и низкий, принадлежал какому-то огороднику, другой – высокий и тонкий – его жене. Потом и стало больше, и теперь уже шесть-семь голосов вторили крикам преследователей: «Давайте, парни, давайте! Спустите с жиденка шкуру!» Он бежал изо всей мочи, так, словно за ним гнался сам дьявол. Но силы были не равны: один против пятерых. «Жид, покажи нам хвост!» Они уже почти настигли его, их разделяло каких-то двадцать шагов… пятнадцать… и вот они повалили его на землю. Задрали рубашку, стали, несмотря на его яростное сопротивление, стаскивать штаны. Вот показались голое бедро… крестец… ягодица… «Отпустите меня! Хватит, хватит!»
С Вальса хватило воспоминаний. Он не хотел вновь пережить то, что чувствовал тогда, распластанный на земле, оседланный своими мучителями, брыкающийся, изрыгающий проклятия вперемешку с плевками. Равви хотел бы стереть из своей памяти того подростка, униженного почти на пороге собственного дома, уничтожить воспоминание о потной ладони Льуренса Бенассера у себя между ног. Нет, нет, он не хочет снова видеть все это. Не от сожаления или жалости. Он никогда не чувствовал их по отношению к себе. Отвращение и бесконечная ненависть захлестывают душу. Поэтому все эти воспоминания Вальс прятал в самом глубоком колодце, в самом дальнем тайнике своей души. Они приносили ему боль, наполняли неясным чувством, в котором жажда мести и ненависть образовывали мутную смесь. Закон предков на его стороне: Адонай не покарает мстителя. Око за око. Зуб за зуб. Платите той же монетой, что и вам платили. Отмеривайте той же мерой, что и вам отмерили. И теперь уже Льуренс Бенассер бежит в спущенных штанах по Новой площади, а Габриел Вальс несется за ним с палкой, чтобы треснуть его точно по копчику, чтобы тот достоверно узнал, откуда у нечестивцев растет хвост. «Юношеские проделки», – сказал помощник алгутзира, не придав этой истории никакого значения, поскольку накануне ночью в Городе произошли события не в пример серьезнее, чем стычка двух молодых людей, тем паче что один из них из Сежеля. В теле полусонного чиновника до сих пор гудели колокола со всех городских колоколен. Они эхом отозвались на сигнал тревоги, едва большой колокол из монастыря Святой Магдалины разбудил посреди ночи горожан. Габриел Вальс, который еще не спал, услышал, как ему ответила боем Смоковница[58], потом – колокол церкви Святого Элоя, за ним, уже еле слышно, отозвались с церкви Святой Евлалии и Святого Якова, Святого Николая и Святого Креста… «Что случилось? Что случилось?» – спрашивала его бедная мать, разбуженная неистовым звоном, бродя по дому в одной рубашке. «Нас атаковала французская эскадра, – ответил отец, – но пушек что-то не слышно». Вскоре стало известно, что весь переполох произошел по вине графа д’Айманса – тот попытался похитить свою жену (укрывшуюся в стенах монастыря Святой Магдалены после того, как он бросил ее) и отбыть с ней ко двору, невзирая на ее протесты. Пока отряд алгутзира уносил осадные лестницы, с помощью которых пытался захватить графа и его приспешников (но неудачно, поскольку д’Айманс сбежал), Габриел Вальс думал, что завтра, а точнее сегодня, поскольку было уже около трех ночи, отличный момент отомстить Бенассеру, ибо даже если жертва пожалуется властям, у алгутзира сейчас слишком много работы, чтобы вникать в такие мелочи.
Нет, ему вовсе не доставило большого удовольствия гнаться с палкой в руке за Бенассером, который почти и не пытался сопротивляться, поскольку был слишком труслив и оказался один. Он упал на колени и послушно исполнял приказы, отдаваемые Вальсом, стеная и плача, но не рискуя ослушаться. Бенассер сам спустил штаны и послушно подставил зад под палку Габриела, который со злостью и отвращением лупил его по ягодицам, пока не потекла кровь. Вальс гнал своего бывшего мучителя до церкви Святого Николая, возле которой отец парня держал кабачок, открытый всю ночь, и видел, как Бенассер вошел туда, прикрыв голый зад руками. Нет, нет, эти воспоминания Равви тоже старается прогнать от себя, даже с еще большей силой, чем предыдущие, хотя и действовал по справедливости. Бенассер заслужил наказание, которое Габриел осуществил в одиночку, без посторонней помощи. Отец ничего не сказал, но сам он все равно был недоволен собой и чувствовал какую-то фальшь во всей этой истории, не доставившей ему ни удовольствия, ни удовлетворения. Сейчас, с расстояния прожитых лет, Вальс смотрел в испуганные глаза Бенассера, глаза, полные унижения, когда этот кусок дерьма послушно выполнял все, что ему приказывали, и Равви казалось, что в этих глазах помимо страха он различает искру затаенного удовольствия, отблеск темного желания. После этой истории, встречаясь на улице, они делали вид, что не знают друг друга, но Вальс несколько раз замечал, как Бенассер краем глаза наблюдает за ним, едва они расходились. Однажды утром по Городу разнеслась весть, что кабатчик у Святого Николая, холостяк, найден заколотым. Убийца сам признался в преступлении – это был раб-мавританин из дома Турелья, он убил Бенассера, чтобы защититься от его похотливых домогательств. Впрочем, объяснение не помогло: раба все равно повесили, а голову выставили на всеобщее обозрение, водрузив на тюремную решетку в назидание.
Вальс не знал, отчего посреди покоя, царившего в ночном июньском саду, его одолевали все эти будоражащие картины прошлого и как он от приятных мыслей о Бланке Пирес перескочил на воспоминания о юности и первых стычках, вызванных его происхождением. Позднее жизнь приучила Равви к тому, что он – чужак. Он и был не таким, как все, и гордился этим, потому что его род происходил, подобно остальным евреям Майорки, от тех израильтян, коим Адонай – их единственный Господин – ниспослал манну небесную для пропитания. Господь питал их нектаром и амброзией, пришедшими с небес, и оттого они обладают более проворным умом, чем прочие смертные. Поэтому – Габриел Вальс постоянно повторял это остальным – не по личным заслугам, но исключительно по милосердию Адоная они избраны Народом Божиим. Сыны Израилевы вкушали манну в пустыне, манну посылал Господь, которому Одному подобают честь и слава. Не оставляет Он нас и во времена позора, даже если и кажется иногда, что Иегова забыл о нашем существовании и отвратил ухо свое от молений наших. Некоторые из нас еще недавно томились в тюрьме, потеряли все свое имущество, но когда вышли из Черного Дома, то начали жизнь с чистого листа, приложили усилия и вновь подняли голову, тогда как другие, живущие за пределами квартала, либо существовали на подаяние, либо умирали по углам. Они – Народ Божий, Народ Элохима[59], по милости Господней смогут вырваться из плена, в котором пребывают, как смогли выйти из Вавилонского пленения. Всегда в его роду есть кто-то, чья задача – вести за собой остальных, нуждающихся в поводыре. Внезапно он вспомнил Эстер[60] и Юдифь[61], излюбленных героинь вдовы Сампол. Ее цариц. И снова в памяти всплыло лицо Бланки, обрамленное густыми волосами, от которых шел тонкий аромат жасмина. Вальс инстинктивно поднял глаза к звездам. Они переливались серебром высоко-высоко, потому что боялись увидеть свое отражение в море. Так говорил его друг Сампол, когда с носа корабля наблюдал, как капитан определяет курс корабля. В своих плаваниях и путешествиях по всей Европе Равви почувствовал вкус свободы, который по возвращении на Майорку он терял. Его странствия по миру длились более тридцати лет. Он без труда мог бы остаться в Ферраре, воспользовавшись покровительством семейства Мендес, или поселиться в Бордо, но Габриел знал, что не вынесет ничем не заполненных, бессмысленных вечеров, когда дневные хлопоты окончены, а рядом нет никого из близких, что зачахнет от тоски вдали от родителей, которые слишком стары, чтобы покинуть остров. После их смерти Вальс мечтал только об одном: убраться отсюда, уехать туда, где он мог бы безбоязненно, не таясь, исповедовать свою веру, не изображать из себя христианина, не вести двойную жизнь, не лгать… Но наступили другие времена. Получить разрешение оставить остров и выехать за пределы королевства, чтобы поселиться где-нибудь в Европе, стало невозможно. Пере Онофре судьба сделала роскошный подарок: его компаньону Пере Десбрулю было выгодно, чтобы тот мог беспрепятственно ездить по торговым делам. Но кроме него никому так не повезло. Остальным было запрещено покидать остров. Их предпочитали держать на привязи, чтобы они не могли снова впасть в жидовство. Так христиане объясняли свой запрет. На самом же деле все, чего они хотели – так это заполучить еврейские деньги, безнаказанно ограбить обитателей Сежеля, обтрясти их, как фруктовое дерево.
