— Я не сказал, что не заслуживают, но я включил бы в этот список многие другие фильмы многих других режиссеров. А потому воздержусь от суждения по этому поводу.

— Какие фильмы каких режиссеров ты включил бы в список?

— Фильм Джона Форда «Большая прогулка» с Гретой Гарбо, «Пайза» Росселлини, «Тайный шарм буржуазии» Бю-нюэля, «Лицо» или «Земляничную поляну» Бергмана, «Барри Линдона» Кубрика, может быть, один из фильмов Лаурела и Харди. «Большая прогулка» — это кино свободное, впечатляющее, зрелищное. Когда я познакомился с Джоном Фордом, мне захотелось сказать ему о моих впечатлениях от этого фильма, который в переводе на итальянский назывался «Красная тень». «Какое прекрасное название! — воскликнул Джон со своей черной повязкой на глазу. — Но мне не доводилось снимать фильм с таким названием». Кто-то благородно исправил мою оплошность, сказав, что первоначальное название «Большой прогулки» было «Почтовая карета». «Пайза» — это удивительный фильм, как я уже говорил. «Тайный шарм буржуазии» — самый загадочный, полновесный и значительный из фильмов Бюнюэля, гениального режиссера. Я бы сказал, что Бюнюэль — самый значительный из всех остальных, потому что он осуществляет операцию, на которую способен только он: он заставляет кинематограф говорить на языке, который ему наиболее свойствен, естествен, который имеет наибольшее значение, — на языке мечты. В своих фильмах Бюнюэль мечтает за всех нас, зрителей. Кстати говоря, как можно составлять список, о котором идет речь, не включив в него хотя бы один из фильмов Бергмана? Лично я из тех двух фильмов, которые назвал, предпочитаю «Лицо»; как бы то ни было, режиссеры, составившие этот список, должны были включить хотя бы один его фильм. А почему бы не упомянуть еще и один из первых фильмов о Джеймсе Бонде? Это фильмы, созданные по законам честного кино, с приключениями, непобедимым и неотразимым героем, с экзотикой, прекрасными женщинами, изнемогающими от любовной страсти. Но я не поэтому упомянул фильмы о Джеймсе Бонде, а потому, что считаю их самым достоверным и серьезным свидетельством о нашем времени: эта всегда столь зыбкая граница между политиком и полицейским, жестокая борьба за власть, безжалостность насекомых. Эти фильмы опередили все то, что мы потом прочли в газетах и увидели по телевизору: покушения, резня, чудовищный шантаж, всюду шпионы, вплоть до консьержки вашего дома.

— Ты не сказал, почему ты включил бы в список «Барри Линдона» или какой-либо другой фильм Кубрика.

— «Барри Линдон» — это фильм, вызывающий сходное чувство, что посещает нас при знакомстве с великими творениями литературы и искусства. Кубрик — великолепный режиссер. Он обладает великим талантом фантазировать, пользуясь способностью переводить в многозначные образы все то, что ему поставляет его необычайное воображение. Кроме того, он обладает даром, которому я завидую, даром, каким наделены многие другие американские режиссеры, такие как Скорсезе, Коппола, Альтман.

— Что же это за дар?

— Способность смело касаться самых различных тем, никогда не отождествляясь с одним каким-то видением мира или одним способом самовыражения и всегда оставаясь свободными в своей стилистике.

— Из чего, по-твоему, проистекает их отличие от итальянских режиссеров?

— Из системы запросов. В Америке продюсер выбирает историю, пересказывает ее опытным сценаристам и предлагает постановщику, который таким образом освобождается от риска самоповтора, рассказа всегда о самом себе, о том, от чего все время приходится отрекаться, ибо это проявляется вновь и вновь.

— Твои слова можно понимать как самокритику?

— Я бесконечно много раз повторял, что мне хотелось бы иметь такого продюсера, который заставлял бы меня делать некий фильм, просто используя мой режиссерский опыт и освобождая от опасности постоянно вглядываться в самого себя, но я не знаю, сбудется ли это когда-нибудь.

— Как ты воспринял известие о смерти Альберто Моравиа? Сколько времени вы были знакомы? Как, когда и где познакомились?

— Он был уже знаменит, когда мы познакомились. Я работал над «Сладкой жизнью». Мы встретились на вилле у Карло Понти, что под Марино, на дороге в Лак. Понти устраивал вечеринку по случаю начала съемок «Чочары». При виде Моравиа я смутился. Он, который написал несколько благоприятных отзывов о моих фильмах, понял, что я не решаюсь подойти; он смотрел на меня с симпатией. Я сказал, что впечатлен. «Но чем же?» — спросил он меня с улыбкой. Для того чтобы я мог избавиться от своего смущения, он сказал, что фильм «Маменькины сынки» ему необычайно понравился. Прогуливаясь со мной по аллеям парка и время от времени опираясь на мою руку, он стал расспрашивать меня о Римини. Затем неожиданно сказал: «Я хром». Он сказал это тоном, каким возвещают о лишении наследства, а затем продолжил расспросы. Фотографы пригласили его позировать с Софи Лорен, и я отошел в сторонку. «Ну нет, иди-ка сюда, надо, чтобы ты тоже снялся», — сказал он. О нем говорили как о человеке скрытном, сварливом, раздражительном. Напротив, это был человек большого, истинного благородства, неподдельного дружелюбия и обходительности. В нем ощущалось желание сочувствовать вам, словно он извинялся за свой физический недостаток, или свой ум, за тот факт, что он — Альберто Моравиа.

— Какие его книги ты прочел к тому времени, когда вы познакомились? Какие тебе больше всего нравились?

— «Безразличных», «Агостино», «Супружескую любовь». Я еще не читал «Чочары». Я вообще никогда много не читал, это известно. Я всегда говорил себе, повторяю и сейчас: «Я прочту эту книгу, когда состарюсь, лучше всего в некоем идеальном деревенском жилище». Теперь я уже стар, а отложил так много книг, что мне потребуется пятьсот лет, чтобы все их прочесть. Не так давно я читал «Виллу пятницы», но однажды забыл книгу в такси. Я сказал это Моравиа по телефону, добавив: «Я восстановлю эту потерю». — «Ну да, конечно, восстанови, но постарайся все-таки ее прочесть», — сказал он, смеясь. Он очень любил пошутить.

— После той первой встречи у Карло. Понти вы виделись регулярно?

— У нас всегда были легкие, неопределенные отношения, которые нельзя назвать ни стабильными, ни последовательными. Мы встречались время от времени в начале сезона или в темных кулуарах залов на частных просмотрах. Когда сеанс начинался, я удалялся. Но он шел за мной в своем ярком свитере. «У тебя красивый галстук», — сказал я однажды. «Да, я очень люблю галстуки», — ответил он, довольный. Несколько позже, в день его рождения, я послал ему кучу галстуков. Он мне позвонил и сказал: «Я весь в галстуках. Сегодня я менял галстук трижды». Потом мне передали, что он говорил всем своим друзьям: «Знаете, Федерико прислал мне целый галстучный магазин!» Он был счастлив, как ребенок, которому подарили множество чудесных игрушек. В нем было что-то детское, нечто от вечного подростка, даже тогда, когда ему исполнилось восемьдесят. Можно даже сказать, что в старости эта черта его характера стала более заметной и более осознанной. В нем были элегантность, благородство, стильность истинного джентльмена, художника.

— Что поразило тебя в нем, кроме этой детскости в характере?

— Его любопытство, почти болезненное, неутолимое, но незацикленное. Я ведь тоже, в силу моей профессии, любопытен, но я обладаю любопытством полицейского, кукольника или художника, которые пытаются отделить то, что их интригует, чтобы обладать им, чтобы добиться творческой выразительности. Любопытство Моравиа, напротив, было любопытством биолога, энтомолога, ученого, который стремится собрать как можно больше информации, объединить ее в некую единую систему. Он задавал вопросы, какие вам в голову никогда не придут и не пришли бы, не встреть вы такого человека, как он. Он шел по жизни, обладая целым собственным миром, таким обширным, разнообразным было собрание вещей, которыми он жил, которые он изучал и исследовал.

— Ты помнишь ваши последние встречи?