Иногда мне казалось, что граждане в большей мере заказывают ему мебель или диковинки из металла, чем картины, на что дядя как-то мне сказал:
– Если взять прошлый и нынешний годы и сравнить мои доходы в процентном отношении, то будет примерно пятьдесят на пятьдесят. Но в этом году, видимо, дерево и металл возьмут верх, ибо нынче ценителей резных гарнитуров и мангалов с коваными розами намного больше, чем тех, кто ценит розы в саду.
– Кстати, надо бы тебе грузовичок поменять, а то возить на «Газели» наш товар, а тем более твои картины, как-то неловко… – заметил тогда Николай, присутствующий при разговоре, и бывший бессменным дядиным напарником в столярном деле уже лет десять.
– Ага, – поддержал его здоровяк Костя – водитель того грузовика-фургона и одновременно подмастерье во всём, тоже трудившийся у дяди около семи годов. – Я тут присмотрел «Мерседес Спринтер». Вполне подходит…
– Что же тогда сидим? Или думаете, что я вам на него денег нарисую? – нахмурился дядя, взглянув на свои часы. – Ещё и десяти вечера нет. У меня есть заказы на крыльцо, на ворота и на качель. Раздувайте горн, разрешаю работать до солнышка.
Мужики не противились. До солнышка, значит, до солнышка. Они знали, что дядя всё равно в три часа утра их отпустит и потом даст отоспаться, но сам будет ковать узоры хоть весь следующий день, до полной победы.
Работоспособность у него была уникальная. Дядя предпочитал трудиться по ночам. Больше двух-трёх часов в сутки он никогда не спал и, что удивительно, так же никогда не выглядел усталым. Но, бывало, что он не отдыхал и по два-три дня. Порой забегу к нему в субботу, часиков в девять – он уже у мольберта: в мыслях где-то там, с кем-то там, с чем-то там своим, для других – табу. На столе распечатанная бутылка коньяка, рюмка и пепельница полная окурков. Дядя, не здороваясь, отмахнётся от меня – не мешай!
Какая-нибудь его очередная Даша-Маша-Наташа скажет мне:
– Весь четверг писал. В пятницу тоже весь день, потом всю ночь работал в столярке, а в шесть утра опять взялся за кисть. Хоть бы прилёг! Хоть бы позавтракал!
– Не вздумай его позвать, – предупреждал я.
– Теперь знаю, – кивала она. – В пятницу как раз позвала… Услышала в свой адрес доселе не известные мне выражения. Если бы кто-то другой так выразился – ушла бы немедленно, но на него я даже не обиделась. Зато сразу стало понятно: работает мужчина – не лезь!
Дядя, несмотря на весь свой талантище, не считал себя таким корифеем изобразительного искусства, каким его считали другие, по моим понятиям, толк в корифеях понимающие.
– Я, хотя и художник, но всё-таки не настоящий, – говорил он. – Я – ремесленник. Но я настоящий ремесленник.
– Кто же тогда настоящий художник? – удивлялся я.
И дядя, не любивший рассуждений о том, кто есть действительный мастер, кто «не так, чтобы очень», а кто просто мазилка лубочная, скупо пояснял мне, что в его понимании настоящий художник – это тот, кто своим творчеством воистину совершенствует мир. А он, по его мнению, мир не совершенствовал и лишь удовлетворял человеческие потребности, и в первую очередь свои, извлекая из всего этого удовлетворения личную выгоду.
Меня дядино скупое пояснение не устраивало, я требовал его обогащения, и тогда он обогащал:
– Настоящий художник – это не тот, кто пишет только затем, чтобы прокормить себя и свою семью или же пишет ради славы. Хлеб насущный и признание – вещи хоть и значимые, но, всё же, второстепенные, как передний и задний план картины, основной смысл которой находится в центре. Настоящий художник – это тот, кто умеет опережать своё время, кто видит окружающее нас бытие не только, как обычные люди, кто создаёт удивительное им на радость, не держа при этом в голове никаких меркантильных интересов, просто потому что не понимает их сущности, и на вопрос: «Сколько стоит ваша картина?» – затрудняется назвать её стоимость, но зато только он способен оценить таинство и глубину прекрасного. Это тот фанат, кто, даже живя впроголодь, в первую очередь заботится о том, чтобы денег на холст и краски хватило, а уж «на пожевать» – что останется, – и добавлял: – По моему убеждению, сытый художник шедевра не создаст, но если вдруг и создаст, то лишь наполовину.
К тому времени, когда мы с дядей стали заводить подобные разговоры мне уже стукнуло четырнадцать лет. Я уже считал, что кое-чего понимаю в этой жизни, и поэтому с дядиной точкой зрения был согласен лишь частично. И ещё я считал, что поговорка «Настоящий художник должен быть вечно голодным» себя давно изжила, да и вообще, она в корне неправильная. Сами посудите, какое вдохновение может посетить художника к созданию великолепной картины, если у него в животе от голода кишки слиплись, и заднее место паутиной заросло? Никакого вдохновения – один обморок! Но едва мы доходили до голодного художника, опережающего своё время, и я спрашивал дядю: «То есть, настоящий художник должен быть сумасшедшим «вангогом»?» – как он тот час находил повод для прекращения разговора, или просто говорил: «Заткнись, зелёнка ядовитая. Не хочу говорить на эту тему!» – и замыкался, так толком и не объяснив мне, что значит воистину совершенствовать мир, что порой заставляло меня думать с присущим моему возрасту максимализмом: «Говорить – говорит, а сам не знает!»
Бежало время, я взрослел: прощай, школа, – здравствуй институт!
Как-то утром я заскочил к дяде. Он показался мне не спавшим всю ночь в очередной раз.
– Покажи, что написал, – попросил я.
– Иди, смотри. Час назад закончил. Сохнет.
Я долго рассматривал картину, совершенно поразившую меня и, наконец, произнёс:
– Был бы ты голодным, никогда бы так не смог.
Он вдруг рассердился и обругал меня, но когда я насупился, дядя смягчился, выпил рюмку коньяка, закурил папиросу, обнял мои плечи и извинился: «Ладно, я тоже тебя люблю…» – а потом спросил:
– Ты Брюллова «Последний день Помпеи», видел?
Карл Павлович был для него таким же авторитетом, каким был для меня мой дядя.
– Видел. Здорово. Недаром ему итальянцы рукоплескали, на руках носили и на просмотр его картины легионами валили. Но, ты же, не хуже сможешь?! – спросил я с заносчивым вызовом, утверждающим, что я нисколько в этом не сомневаюсь, и только что законченная дядей картина яркое тому подтверждение.
Дядя усмехнулся:
– Так никто и никогда больше не напишет, как никогда не переплюнут Рэмбранта, Рубенса, Репина, Айвазовского и других гениев. Вот они-то как раз и были настоящими художниками, а уж потом в силу обстоятельств и ремесленниками.
– Почему же не напишет? – не унимался я. – Ведь переснимают же нынче кинофильмы. Например, последнюю экранизацию «Мастер и Маргарита» с предыдущими не сравнить.
– Пусть кто-то возьмёт ту же самую тему, пусть напишет лучше, чем Брюллов, но так – никогда! – стоял на своём дядя. – А если и лучше, то лишь некоторые, потому что основная масса нынешних мáлеров в сравнении с Карлушей – хор деревенских балалаечников против Королевского оркестра Концертгебау.
– Но ты ведь входишь в число этих некоторых? – настаивал я, и тогда он сказал мне:
– Вот, ты! Умеешь метать ножи в цель. Так, как ты метаешь, я видел только в кино. И ты для меня настоящий умелец. Но можешь ли ты сейчас сказать о себе, что входишь в число самых лучших метальщиков ножей нашей страны?
Я понял его мысль, хмыкнул, однако продолжил упираться:
– Сказал тоже! Но я-то – не ты! Ты же не деревенский балалаечник, а как раз из того самого Королевского оркестра. Ты и член Союза Художников, и Заслуженный и, судя по информации Интернета, в списке известных. Но если даже он и врёт, то тогда почему коллекционеры твои картины так охотно раскупают? Ты, дядя, либо скромничаешь, либо у тебя занижена самооценка!
Он внимательно посмотрел на меня:
– Нет, не скромничаю и цену себе знаю. И всё-таки я больше ремесленник, чем художник. Нет уже во мне той крылатой души, бывшей когда-то… И я уже не могу посмотреть за горизонт, и запросто назначаю цены своим картинам, потому что, увы, кончилось то время, когда я работал на своё имя… – потом он выпил ещё рюмочку и признался: – А знаешь, я в молодости на заказ подделывал своих собратьев, бывших в цене, типа Поленова, Коровина или Похитонова, или делал копии их картин. А то как-то мне принесли несколько полотен современника Шишкина, добытые в Германии – та же пейзажная Дюссельдорфская школа. Попросили «сделать Ивана Ивановича». Суть таких заказов была мне понятна, но я себя не упрекал, поскольку нуждался в деньгах, да и вообще легкомысленно считал: какое мне дело до того, если кто-то кому-то впарит копию вместо подлинника или, скажем, какой-нибудь коллекционер обзаведётся пейзажем эмигранта Фешина, никогда им в жизни не писанного. И вот как-то раз я столкнулся с одной своей работой в одном известном музее. Уж чего-чего, а своё-то от чужого я всегда отличу – только взгляну. Спрашиваю у экскурсовода: «А правда ли говорят, что порой в музеях для публики вывешивают копии, а сами подлинники прячут в запасниках?» Она обиделась: «В нашем музее демонстрируются только подлинники». Я показываю на свою подделку: «И это подлинник?» Она отвечает: «Разумеется. Если мы приобретаем картину какого-то художника через третье лицо, то она обязательно проходит экспертизу, а наших специалистов обмануть крайне сложно». Как уж там получилось – продали музею мою фальшивку с подлинным заключением экспертизы или мошенники ещё что навертели, а может сами эксперты подкачали – не знаю, но я после этого халтуру лепить перестал, как перестал работать и без посредников. Не люблю их. Кстати, по поводу твоих слов «был бы ты голодным, никогда бы так не смог», – дядя помолчал и неуверенно спросил у меня: – А какой сегодня день, студент? Пятница? И в самом деле, надо что-то поесть… Пошли, треснем по кофейку с колбаской.
