Глава I

Мой дядя

Мой дядя был не самых честных правил. Он не в шутку не занемогал, и уважать себя не заставлял. Если бы болезнь вдруг одолела его и приковала к постели, он бы смог выдумать и лучше. Однако никакой недуг не оккупировал его, а поэтому никто не сидел с ним и день и ночь, не поправлял ему подушки, печально лекарства не подносил, не вздыхал, и не думал про себя, когда же чёрт возьмёт его.

Не скажу, что дядя был «нечестивец старый» – он находился в самом расцвете пятидесяти пяти лет, но вот по поводу «скончался, как и жил», – соглашусь: дядя умер также внезапно как и король Анри IV, правда, не от ножа из-за угла. Впрочем, я тороплю события и вернусь к самой первой строчке: мой дядя был не самых честных правил.

Он ежедневно выкуривал по две пачки папирос «Беломорканал» и три кубинских сигары «Корона»: после завтрака, после обеда и ужина. Еженедельно дядя выпивал четыре бутылки коньяка и две бутылки самогона, по его словам совершенно великолепного, и пьющегося, словно родниковая вода – это домашнее зелье ему изготавливала и регулярно поставляла одна добрая тётка из Костромы, и никогда не брала с дяди за свои поставки денег. А ещё дядю по жизни всегда сопровождали особы женского пола от двадцати пяти до сорока пяти лет – у тех, кому было меньше двадцати пяти, по дядиному разумению разум был ещё… в общем, он предпочитал женский возраст с четверти века. Вот и хотел бы сказать, что он не пропускал мимо себя ни одной сексапильной юбки, а не скажу, потому что это не дядя их не пропускал, а они сами к нему прилипали банными листами. Порой эти юбки были вовсе и не сексапильными – мышки серые, однако старший брат моего отца по каким-то причинам с ними связывался. Я сначала полагал, что он просто-напросто жалел баб с не сложившейся личной жизнью, и поэтому, хотя бы на короткий срок делал их «замужними», однако, как-то после одного моего намёка на это, дядя сказал:

– Нет, не жалею. Если я схожусь с какой-либо женщиной, то лишь потому, что нахожу в ней понимающую меня душу.

– Почему же ты потом расстаёшься с этой понимающей душой? – спросил я.

– Потому что со временем в ней начинают просыпаться женские права, толкающие меня к мужским обязанностям, а я не люблю быть кому-то обязанным, разве что твоим родителям и тебе, – пояснил он, помолчал и добавил: – И ещё кое-кому…

Видимо, в связи с тем, что все дядины любовницы были именно такими «понимающими», ни одна из них после расставания с ним никогда из его жизни не пропадала и оставалась у него в друзьях, что некоторых дядиных приятелей и меня, в том числе, наталкивало на вопрос: почему? Ведь почти всегда происходит наоборот: разбежались и потерялись, без желания когда-либо увидеться вновь. И это нежелание возникает не обязательно потому, что люди стали испытывать безразличие друг другу, а потому что у них на сердце осталась обида, неприязнь или ещё какое-то бередящее нервы чувство, а оно, как известно, проходит или только со временем или не проходит никогда.

На тот самый наталкивающий вопрос: почему? одна бывшая дядина дама по имени Людмила однажды ответила так:

– Он берёт женщину как холст, натягивает на рамку, грунтует и пишет на нём картину, а потом выставляет её напоказ, и тут уж эта картина идёт нарасхват. Не знаю, как он поступал с остальными, а со мной было именно так, и я совсем не возражала против этого. И я до сих пор благодарна ему за этот «нарасхват», ведь до него на меня мужчины никакого внимания не обращали, теперь же я их вниманием совсем не обижена.

Не стану утверждать, что мой дядя из всех своих Золушек ваял принцесс, но сказанное тогда Людмилой, было правдой. Я помню, как впервые увидел её у дяди в доме: молчаливая, с настороженным взглядом, чем-то похожая на холодную змею, вот-вот готовую укусить. После расставания с дядей в ней появилась та непринуждённость, тот волнующий шарм и та мера интригующей стервозности, от которой мужчины теряют голову и готовы идти за женщинами хоть на край света.

Как мой дядя умудрялся, разбегаясь со своими дамами, не оставлять их Мегерами – это только ему и его женщинам известно. Вдогонку скажу, что мой дядя был отнюдь не солидарен со словами Эразма Роттердамского: «Низкорослый, узкоплечий, широкобёдрый пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым побуждением рассудок мужчины…» – и т.д. У дядюшки было абсолютно иное мнение на этот счёт.

Он действительно считал слабый пол прекрасным, но вовсе не только потому, что всегда был отуманен половым побуждением, а просто за то, что этот слабый пол внешне отличается от сильного. Во всяком случае, я озвучиваю лишь мнение моего дяди.

– Вот смотри: идёт мужчина, – говорил он мне. – Высокий, широкоплечий и красивый. Но я никогда не назову его прекрасным, будь я хоть сто раз гомосексуалистом.

– Почему? – интересовался я.

– Потому что у него между ног такая же штука, как и у меня, – отвечал он, – а поэтому я могу назвать этого самца только равным мне и не более того.

Ко всему остальному у дяди было кредо: никаких связей с толстушками! Пусть лучше окунь вяленый, чем кусок сала. Может быть оттого, что он сам был склонен к полноте и всю жизнь со своей склонностью усиленно боролся: жирного, солёного и сладкого, а так же майонеза и белого хлеба мой дядя не употреблял, считая, что именно эта пища добавляет лишние килограммы к нормальному весу мужчины. Зато он не отказывал себе в жареном и копчёном мясе и уверенно говорил:

– Мужчина – хищник. Ему белок – обязательно, а всё остальное – это довесок. Я как-то два месяца на диете сидел, похудел – само собой, но тут случилось тяжести ворочать, так я издох за полчаса. А по сему, лучше жареный кролик, чем варёная брокколи!

А ещё мой дядя был хлебосольной скатертью с бахромой, душой компании, каретным в упряжке, работоголиком и истинным интеллигентом, но в то же самое время привередой и грубияном. В общем, он обладал всеми качествами, присущими закоренелому холостяку. И ещё я достоверно знаю, что мой родственник не был жмотом и тунеядцем, а если человек не был ни первым и ни вторым, то он не зря прожил свою жизнь, подаренную ему родителями и отмеренную «от и до» Творцом небесным.

По профессии дядя был художником, учился в Москве, там же и жил. До тридцати шести лет он много путешествовал по стране и за рубежом, набирался впечатлений и всего того, чего ему было надо. В 1996 году он вдруг покинул столицу и вернулся в свой родной Мухосранск – так дядя иногда называл наш город, но не в обиду – любя. За него дядя всегда горой стоял, поскольку считал: если ты не любишь свою Родину, так и звать тебя никак.

По возвращению домой мой дядя купил большой двухэтажный дом с придомовым парком, но об этом доме я расскажу ниже, поскольку без него не было бы и моего рассказа, и сейчас я упомянул о нём лишь затем, чтобы досказать о том, о чём начал – о своём дяде, не самых честных правил.

Закрепившись на новом месте, он стал все свои мысли и впечатления, ещё не отражённые в прежних картинах, переносить на новые холсты. Я в искусстве не ахти, какой спец, сужу просто – нравится или не нравится, но как говорили авторитетные люди, дядюшка был художником от Бога. Мне его картины всегда приходились по сердцу, но вовсе не потому, что их автором был мой родственник, а потому что они не оставляли быть равнодушным. Порой смотрю на какое-нибудь из его полотен и невольно думаю: «Неужели же так можно написать? Если бы у меня была куча денег, я бы все картины у него купил, ни одну бы не продал!» Но с этой кучей мне всё как-то упрямо не везло, точнее, не везло до поры до времени, но не о куче сейчас речь.

Насколько мне известно, отсутствием заказов он никогда не страдал. Клиентура у него была обширная. Платили за его работы неплохо. Озвучивать их цены с моей стороны было бы не тактично, но намекну, что, например, за одну из дядиных картин один иностранец заплатил ему сумму, превышающую ежегодный доход моего отца, а он у меня вовсе не дворником работал. К тому же замечу, что за год мой дядя продавал не одну свою картину. То есть, он жил безбедно, и не только потому, что был ассом кисти. В одном из помещений подвала его дома находилась столярная мастерская, а во флигеле кузница. Если дядя шёл туда работать, то он становился искусным столяром и столь же замечательным кузнецом.