Вместо Воробья она вспоминает Ловкую Швейку. Может, про неё рассказать? Порой Швейка – подруга Белого Воробья, которая помогает ему во всех играх и шалостях, но в других сказках Швейка пытается помешать Воробью. Или всё наоборот?

– Ну… – она медлит. От одной мысли о сказках хочется спать – на ум приходит, как мама подтыкает одеяло, укладывая её спать, и теперь хочется прилечь. Она зевает так, что челюсть щёлкает. Питер трясёт её за плечо – она резко выпрямляется.

– Давным-давно… – подсказывает он.

– Давным-давно, – послушно повторяет она, хотя язык едва ворочается, – жил один Воробей, который мечтал побывать в королевском дворце. Так что он попросил Швейку сшить костюм из всех перьев, которые только можно найти. Воробей больше не мог летать, поэтому Швейка помогла ему смастерить воздушного змея.

Она замолкает, трясёт головой. Истории перепутались. Всё это случилось в двух разных сказках. Хочется зарыться в одеяла и послушать, как мама расскажет эту историю правильно. И чтобы за окном шёл дождь и гром гремел время от времени, придавая рассказу остроты. Всё злое и страшное, вроде грозы, останется снаружи, а они с мамой будут в безопасности внутри.

Когда она была совсем маленькой, некоторые истории про Белого Воробья её пугали. Она никак не могла понять, почему его зовут Воробьём, если он ведёт себя как самые разные птицы. Иногда он был яростным, как ястреб, а иногда горделиво расхаживал вокруг, как павлин. А в другие минуты становился маленьким и беззащитным, как голубь, и тогда казалось, что ему ужасно грустно. Он постоянно менялся, было невозможно понять, кто он такой, и в любую минуту могло оказаться, что он врёт – и всё это пугало её больше всего. Питер, стоящий рядом, нетерпеливо притопывает.

– Ты неправильно рассказываешь, – раздражённо заявляет он.

Плечи опускаются сами собой – она забывает наставления Кухарки и сжимается. Как же можно было всё так перепутать? Но есть ведь и другие истории, да? Те, в которых Белый Воробей очень милый, где он самый добрый, самый вежливый в мире.

Она почти видит перед собой мамино лицо, на котором сияют восторг и печаль, будто сердце рвётся от огромного счастья и огромной тоски – она изображает, как Умная Швейка несла в ладонях Белого Воробья, вытащив его из зарослей терновника. Это рассказ про то, как Швейка спасла жизнь Воробья – так они встретились и подружились. Счастливая история. Может, Питеру такая понравится больше.

– Давай же. – Питер снова топает, надувает щёки и шумно выдыхает.

Она сама злится в ответ на его нетерпение. Почему он решил, что знает её истории лучше, чем она сама? Откуда ему вообще знать, как правильно? Она расправляет плечи, прочищает горло и пробует ещё раз. Даже если она снова всё перепутает, в одном она уверена: сейчас у неё нет никакого настроения рассказывать сказку про доброго и милого Воробья.

– Воробей пошёл на ярмарку, где остальные птицы продавали домашние пироги или самодельные деревянные игрушки. – Голос становится увереннее и громче. – Он перепачкался в золе, чтобы его было невозможно узнать, и пришёл украсть по пёрышку у каждой птички на ярмарке – так он стал бы самой красивой, могучей и быстрой птицей из всех.

Мальчишки вокруг опустили чашки, слушая внимательно и с интересом. Только Питеру будто всё не по нраву. Он хмурится, брови нависают над странными глазами.

Она вроде бы помнит следующую часть – ту, где Швейка тоже маскируется и пробирается на ярмарку, чтобы рассказать птичкам про замысел Белого Воробья. Они обращают его план против него самого, так что когда он добирается до края ярмарки, оказывается, что это у него самого повыдёргивали все перья. Он так нелепо выглядит, что никак не может пойти в таком виде в королевский дворец, так что он убегает и прячется на острове посреди океана, пока перья вновь не отрастают.

Вот только не получается припомнить, как именно вышло обхитрить Белого Воробья, хотя истории, где Швейка побеждает, всегда нравились ей больше всего. Они кажутся очень важными, как будто мама старается чему-то научить её и верит, что дочь достаточно сообразительна, чтобы разобраться, что к чему. Ей и хочется схватывать всё на лету, как Швейка, но прямо сейчас она чувствует себя совсем глупенькой. Особенно когда Питер вот так смотрит, прищурившись и остро сверкая глазами.

– Мне не нравится эта история. Скучно. – Он вскакивает на ноги. – Лучше в игру поиграем.

Слова больно задевают. Мамины истории не скучные, это самые чудесные истории на свете! Она намерена возразить, но что-то в выражении лица Питера заставляет остановиться. Похоже на мамино лицо, когда оно мрачнеет, будто закрытое грозовыми тучами, только ещё хуже. В его глазах читается, что он может причинить боль, но это желание ещё глубоко спрятано.

Она высматривает у костра мальчишку с синяком на щеке, подозревая, как появился этот синяк, и снова пугаясь. Питер определённо из тех, кто станет вымещать злобу на других – как зверь, загнанный в угол, но всё ещё вооружённый зубами и когтями.

– Я хочу дослушать, – влезает младший мальчик, тот, который жевал край своей рубашки и прятался за Питером.

Он смотрит просто и открыто, переводя сверкающие надеждой глаза с Венди на Питера. Тот разворачивается, но мальчишка, который назвался Артуром, успевает первым: он шлёпает малыша так, что он валится с бревна, на которое сел, чтобы поужинать.

Питер кивает с одобрением. Артур гордо выпрямляется, хотя упавший мальчик пытается не заплакать. Он такой несчастный, но видно, как ему не хочется реветь перед остальными. Можно представить, что с ним сделают, если он посмеет заплакать. Она хочет подойти к нему, утешить, но Питер звонко хлопает в ладоши, привлекая внимание.

– Все вставайте! Хватит рассиживаться. Пора играть.

Он по-совиному поворачивает голову, чтобы посмотреть на нее. Мальчики поднимаются, даже тот малыш, которого толкнул Артур. Они толпятся вокруг, все на взводе – в лагерь будто молния ударила, и зовут эту молнию Питер. Только она одна осталась сидеть. Она смотрит на Питера, но тот больше не злится – теперь он разочарован, будто она смертельно обидела его.

Он задумчиво хмурится, и это противоположность той ласковой улыбке, которую он дарил ей раньше. Дышать нечем, горло перехватывает. На языке солоно, а обида возвращается и грозит накрыть с головой. Что ему от неё нужно, почему каждый раз его ожидания меняются? Почему она забыла мамины истории? А если она больше никогда не увидит маму? Если не будет никаких рассказов и она каждый день будет забывать всё больше и больше? А что, если когда-нибудь она поймёт, что не может вспомнить маму – не только рассказы, а вообще всё, как сейчас не может вспомнить собственное имя?

Она внутренне обещает, что будет рассказывать мамины сказки самой себе каждую ночь, пока не вернётся домой, – все, что сможет вспомнить. Питер не отнимет у неё эти сказки, а вместе с ними – и маму. Она пытается встать и задевает ногой позабытую чашку с супом. Подбирает её, наклоняет, выпивает залпом и морщится.

Суп остыл, а ещё хуже – что что-то застряло и царапается в горле. Она кашляет, согнувшись пополам, и подносит руку ко рту. Ещё один мощный приступ кашля – и в ладонь падает крошечный камешек. Она оцепенело смотрит на него, глаза жжёт от слёз. Питер подлетает и стучит её по спине. Она быстро сжимает пальцы, чтобы спрятать камешек, и скашивает глаза на Питера. Так он выглядит намного выше, отсветы от костра врезаются в лицо и меняют его форму.

Она мигает. Тени и отсветы. Когда стемнело? Она не помнит, чтобы солнце садилось.

– Ну хорошо, – говорит он. – Пошли, Венди. Пора играть.

Ни злости, ни досады. Он разворачивается на каблуках и скачет прочь в порыве чистой радости.

– Я не Венди, я… – но имя застревает и царапается в горле, как тот камешек, и она снова заходится в кашле.

Мальчишки следуют за Питером – кто-то охотно, кто-то едва волочит ноги. Он входит в лес и словно растворяется – вот он настоящий и видимый, а вот будто ускользнул в другой мир. Она сжимает в ладони камешек. Нужно пытаться вспомнить. Здесь всё не то, чем кажется. Питер иногда выглядит обычным мальчишкой, но на самом деле он нечто опасное. Может быть, вовсе не человек.