– Как ни назови. А жила у нас, на нашей стороне поля семья. Хорошая, ладная. Как обычно. Только не очень богатая была. Лексей горемыку за себя взял, сироту, любоделанную. Говорили ему – сироту не бери, счастья не будет. А он все шутил, мол, до свадьбы она сирота, а как возьму за себя – то молодуха. Дошутился.

Поначалу все хорошо было. Баба она была не гордая, приветливая. Только, что ни год – брюхатая. А как сами небогато жили, так и детей кормить нечем. Пошел Лексей к деду Максиму. Вот ведь всё наперекор делал! Говорили ему: как сироту взял, так сироту и отдай. Оставь одного ребенка на сход. Там решим, кому достанется, отдадим в семью, приживалой. Но он ведь умнее всех. Пошел к деду советоваться, травкой, мол, какой напоить бабу-то, чтоб не носила в подоле. В городе подвизался, там науки нахватался на свою голову, мол, лекарствами всё решить можно.

– Почему он к деду пошел?

– А к деду все тогда ходили. Это сейчас по хорошей дороге можно в санчасть. А раньше куда? По любви да хвори к деду, по детям – к Люське, по сватовству – к Демидовне, – усмехнулась бабушка. – Про деда Максима все говорили, что колдун. Он и змей заговаривать умел, и людей мирил, и травы всё какие-то собирал. Помню в лесу видела его, нагнётся над пригорком, травку малую какую-то щиплет да нюхает, а потом в мешок свой суёт. В общем, силу старик имел, вот все и ходили. Только он злой был. Всё время недовольный. Уж девки молодые по деревне идут, у каждого нормального-то мужика сердце радуется, а этот всё бурчит. Солнце, тепло, а старый хрыч бормочет. Да и то говорили, будто, дома он мешки золота прячет, словно он из раскулаченных, по дороге в Сибирь где-то в наших краях с саней прыгнул, да тихой сапой до Малой Мараморочки до нашей и дошёл, чуть в болоте не увяз, потому что все его сокровища на нём были, под армяком надеты, будто он их к коже пришивал, чтобы от власти красных сберечь и унести.

– О! А где теперь сокровища?

– А колодец-то почему дедов называется? Сказывают, там он их до поры-времени припрятал. Потому и колодец загнил. Потому и люди на колодец этот всякий год ходят, охотники за чужим добром-то. Да только ни с чем возвращаются, если возвращаются.

Раньше колодец ничей был, лесной, туда редко ходили, воду берегли. Матрёна была, знахарка, из нашей стороны, туда ходила к воде разговаривать, это до меня ещё было, она в этом толк понимала. С того колодца воду зря не брали. Только на праздники. Или хворь когда. К колодцу подарки носили. А Матрёна, та вообще там что-то и видела, она всё туда вопросы спрашивать ходила, говорят, и войну предсказала, говорят, потому нашу Мараморку-то и не сожгли, что Матрёна упросила, а Малую спалили, что дед Максим колодец-то за-а…, за-а…, – бабушка подбирала приличное слово.

– Чем он испортил колодец? – помог я ей закончить фразу.

– Добро свое поганое туда сунул, как на схрон, да нашептал что-то, чтоб людей обморочить, чтоб к колодцу не совались больше. Человек он чужой, плевать он в наши колодцы хотел. Раньше туда ходили и по одному, а после – и по двое боялись: Иван сбежал оттуда, Люська еле живая вернулась, да и другие за ними, все одно говорили – мол, видели, из колодца им мёртвый дед Максим рожи корчит, кто его знал, те узнавали, а другие просто говорили – домового видели.

– А про Васильну-то что?

– Тихо ты! – прикрикнула бабуля и осмотрелась. – Не называй… Услышит.

– Кто? – шёпотом удивился я.

В сенях что-то зашуршало и брякнуло. Бабушка побледнела и начала часто мелко креститься, пришёптывая молитву.

– Да коты это, – я встал, чтобы пойти посмотреть, кто балует в сенях.

– Стой, – схватила меня за руку бабушка. – Не ходи. Сами разберутся. Походит да уйдёт, вишь, чует, про неё речь. Не забывают.

Бабуля встала, подошла к навесным полкам и пошарила у самой стены, в глубине их. Через некоторое время извлекла оттуда старую алюминиевую кружку, подошла к другим полкам, нашла гороховую крупу, отсчитала определенное количество зёрен и насыпала в кружку. После прикрыла самодельный оберег ладонью и пошла снова обходить дом потряхивая кружкой, создавая при этом удивительный ритмичный треск по всей комнате.

– Ну, ты у меня шаман, – засмеялся я. – Если мы в транс войдём, кто нас оттуда извлекать будет.

Бабушка не обращала внимания на мои шутки.

– Бабуль, если так страшно, может, и ну его? Не надо, забудем про этот рассказ?

– Про такие дела: начал говорить – говори! Надо, чтобы история кончилась, а не кончу истории, она по-новому пойдёт, и что тогда будет, может, ещё хуже прежнего? У каждой истории должен быть конец.

Через некоторое время она села рядом и продолжила.

– А про бабу эту? Я тебе вот, что расскажу. Чем там дед Максим Лексея опоил, не знаю, только Лексея как отсушили от неё: он на сторону ходить начал, жену свою колотить сильно кинулся, пить стал до полусмерти. Вишь как: просил, чтоб детей не было больше, так ему и стало. Какие тут дети, когда пьёт да бьёт, да гуляет? Тут не до детей. Вроде и всё, о чем просил, то ему и дали. Только жёнка его ошалевать начала. Как он гонять её начал, так она, бывало, по деревни бежит, орёт. А тут её он, видать, сильно приложил. Сначала незаметно было, она говорить тяжело стало, да и заговариваться начала. Бывало, спросишь, где дети-то, а она такую дурь рассказывать начнёт, уши вянут. Лексей её и погнал совсем. А дальше всяк эту историю знает. Я маленькая была, с детьми её дружила. Вместе росли. А тут вижу: Гришка через всю деревню бежит, а матка за ним, с косой. Рубаха грязная у неё и как будто в крови вся вымазана. Я малая была, под кровать забежала, взрослых не было никого, все в поле. А потом, говорили, будто она своих детей у того колодца по одному убивала и ела.

– Это ещё зачем?

– Да будто, когда Лексей её из дому гнал, у неё это случилось, замыкание вроде. Он ей: «Пошла вон!». А она плачет и ему вроде как говорит: «А что я есть буду?» А он ей в ответ: «У тебя детей вон сколько, их и ешь». То ли врут, то ли правда, а только когда её у колодца нашли, она младшенькую доедала.

Нас долго потом дома запирали. А поле это как раз в те поры и забросили. Ей отдали. Потом её там долго видели.

– Она что? Там и жила?

– Какой жила! Умерла она. Поначалу, правда, пропала. Народ говорил, мол, Лексей её в колодце том и притопил, как увидел, как она младшенькую доедает. Кто-то видел её на том поле ведь… Погоди… Дай вспомню… Мужик был у нас на деревне пропащий, без руки, горбатый. Так он её в поле увидел, да за ней и погнался.

– Зачем?

– Кто его знает, может, поговорить хотел? Пожалеть? Только не догнал. Потом сказывал, чуднО было. Видит он, будто она посерёдке в поле стоит, сама с собой разговаривает, как с ней к концу часто бывало, только будто одета она во всё белое и будто бы голова тоже в белое замотана, вроде как у покойника, лицо, значит, закрыто. И с косой. Он вроде к ней и пошёл, а как в травы-то ступил, так чудеса и начались. Он шаг делает к бабе-то, а сам всё дальше становится, напрямки к ней идёт, а глянет под ноги, такую кривую тропину протоптал, что диву дашься и только. Бежать к ней начал, а только мимо промахнулся. Вроде как морок глаза застил, словно во сне. А очнулся у того самого дедова колодца.

– А как домой вернулся? Раз такие чудеса?

– Бежал лесом оттуда и по дороге молитвы всякие кричал. Еле утёк. У него ж руки правой нету, креститься ему нечем. Еле утёк. А как в деревню пришёл да рассказывать начал, ему бабы пальцем у виска крутят, мол, болезную эту сегодня из колодца мёртвую совсем достали. Кого, говорят, ты видел? Пьяный что ли? Но это они поначалу над ним смеялись, потом-то и сами примечать стали, вроде в поле баба какая, вроде в саване гуляет. Некоторые ещё помышляли к колодцу тому ходить, якобы хорошее место, само очистилось, да только бегом оттуда возвращались.

Немного погодя поле заросло, травы полевые высокие до деревни дошли. Так она по травам до деревни добралась…

– Кто?

– Она, полудница, та самая, про которую спрашиваешь. И к тебе захаживала. Наш дом с краю первый, ты тут спать не мог. Как о полдень – ты в крик. Не спишь – и всё. А нам косить да жать надо. Некому с тобой сидеть. И матери работы не давал. Как полдень, ты в крик на всю деревню: мало, что на окраине, а слышно на три версты, как орёшь. Матка твоя раз пришла домой, да так в дверях и застыла. Видит, колыбель твою баба с косой качает, сама с ног до головы в простыни зашита, только пятна старые, грязные по всей одежде, вроде как в земле валялась, а от сеней до нее следы мокрые. Колыбель твою качает и плачет. С тех пор вы и съехали. Я одна тут осталась. А Лариса говорила, что как съехали в город, ты плакать и перестал.