Хотите верьте, а хотите нет, только никогда не ходите искать клады к заброшенным колодцам

– Она тогда умом вихнулась совсем.

– Дурочка стала? Как Володька?

– Не-е, – протянула бабушка. – Кабы как Володька, так и пусть её. А то злая стала, свирепая. Не хочу про неё, от греха подальше. Что ты пристал? Иди вон воды лучше принеси…

Своего колодца у нас не имелось, приходилось пользоваться чужими. Один колодец – общий, на деревне, недалеко. А второй – через поле прямиком, одинокий, старый.

Про него давно ходила дурная, нехорошая слава. А после разговоров про Васильну-горемычную идти туда было страшновато. Что ни год у колодца в той стороне люди пропадали. Понаедут черные копатели да туристы, и к колодцу – шасть. Сколько себя помню эта история каждое лето повторяется. Студентом был, даже искать ходил пропавших. Теперь – нет, может, это и плохо, да ведь сказано – не суйтесь вы в наши леса, пропадёте, а все равно лезут. Тьфу на них. Раз уж им-то на себя наплевать, мне-то какое дело?

На заброшенный колодец страшновато, но на деревне после вчерашнего показаться еще страшнее.

Я постоял в нерешительности, раздумывая, выбирая из двух зол: в темное место через гиблое поле или через людские разговоры по деревне? Загулял. С кем не бывает? Но эти ж бабы век помнить будут, на деревню и носа казать страшно.

Старый колодец, казалось, совсем близко: от дома прямиком через поле рукой подать. Раньше поле было естественным разделом между деревнями. За полем – Малая Мараморка, мы, стало быть, Большая. Ее, Малую то есть, во время войны разграбили и пожгли. А наша уцелела – больно дома хороши были, ладные, в них фрицы штабы устроили.

Да только был в той деревне Малой дед Максим. Это по городам люди без истории живут, сами по себе, как осина на ветру. А на деревне всяк на виду, не спрячешься, за каждым человеком своя слава идет. Как дом, пока живут в нем, из трубы дым пускает в небо, так и люди на деревне, пока живы, тож по-своему небо коптят, от каждого там наверху пятно закопченное есть, всяк свою историю за собой тянет, а то и не свою, а дедов да прадедов. А то и после смерти человека тень стоит: взрослым – наука, малышам – страшилка. Меня такой страшилкой с детства пугали, мол, по полям, пока взрослые на работах далеко от дома, ходить нельзя, а если обед им нести в поле надо, то обязательно в обход, а нарушишь наказ – обязательно Васильну-горемычную встретишь. Ну, а там понятное дело – она задушит обязательно или косой зарубит, под настроение, в общем, живым не уйдешь. Это я сейчас понимаю, зачем это нам рассказывали. Когда малята в поле в высокой траве играют, их не видно, косцы пойдут, да своих детей и закосят. А когда рожь поспела – малята ее всю и потопчут, что потом мамка молоть-то будет? Ругай ребенка – не ругай, бесполезно, а хорошенько напугать – залог того, что правила будут соблюдаться.

Так и сложилось у наших деревень: дед Максим с той пожженной деревеньки в памяти остался, а Васильна-горемычная – с нашей.

Когда подрос, узнал, что Васильна-горемычная не просто выдумка, а и действительно на деревне женщина такая жила.

Но на нашей стороне поля рассказывали только про деда Максима, про Васильну-горемычную не любили поминать: то ли боялись, то ли не хотели, чтобы память о ней в людях осталась. Больно страшная история.

Жила Васильна, хорошо жила, в дом хороший замуж вышла, работящая баба была. Что ни год – то по ребенку, муж, видать, крепко любил. То мальчишка, то девчонка, так четыре года кряду. Что потом случилось, молчат наши. Говорят только, вроде, муж ее разлюбил, из дома выгонять стал. А нашли ее через пару дней у того самого дедова колодца. С ума сошла.

А вот еще люди говорят. Вроде как муж ейный пошел к этому деду Максиму просить, чтоб деток не так много было, чтобы наговор какой прочел, чтоб остановить это дело. Если их каждый год рожать – кормить нечем будет. Ну, вроде дед Максим и подсобил. А после того все остальное и случилось…

– Ну, чего застыл? Стыдно идти, небось? Машку, чай, боишься? – Бабушка хитро щурилась рядом.

Я отвернулся.

Солнце высоко стояло в чистом небе, лучи его падали на заснеженное поле, на снежные шапки забора, на огород, расцвечивая синие сугробы переливами алмазов и серебра. Впереди сверкало разными цветами заброшенное поле, на краю которого сегодня совсем не зловеще, как обычно, а приветливо и игриво выглядывал максимов колодец.

– Так что случилось, скажи, ба?

– Ой, вот приставучий, – всплеснула она руками. – Что тебе до нее?

– Ну, если б рассказали, давно бы про нее забыл, а так никто не говорит, будто тайна какая великая! Ты расскажи, а я забуду.

– Нельзя поминать ее, говорю тебе. Нельзя ее историю рассказывать.

– Да почему нельзя-то?!

– Да нельзя и всё тут!

– Магия, небось? Да? – скроил я серьезную рожу.

– Да!

– Экстрасексы? Ты мне не рассказывай тогда, в передачу на телевизор напиши, там сюжет покажут.

– Ну тебя, – махнула она рукой. – Все смеешься.

– Да ты пойми. Вы никто ничего не рассказываете, от этого только хуже! Там, может, история выеденного яйца не стоит, но вы же всё таким мраком и тайнами покрыли, что кажется невесть что.

– Ну, как тебе объяснить, нельзя и все тут.

– А ты так расскажи, как будто не про нее. Расскажи так, будто ты мне серию пересказываешь свою любимую про старуху слепую, которая все приметы знает!

Бабушка склонила голову набок, задумалась, а затем, будто решилась на что-то очень серьезное, резко махнула рукой:

– Ладно, не отстанешь ведь, только не спрашивай ничего. Расскажу, будто и не про нее.

– Я тебе воды на месяц натаскаю, бабуль! – обрадовался я.

– И дров привезешь, – грозно добавила она.

– Я тебе газовую трубу за это в окно проведу.

– Не, газовую трубу в окно не надо, – серьезно резюмировала бабушка. – Поживу еще. Рано…

– Да я не в этом смысле! Ну, бабуль!

Мы вернулись в дом, я кинулся ставить чайник и хлопотать с блюдцами, чтобы удержать мою драгоценную рассказчицу за столом.

Бабушка принялась обходить весь дом по периметру, проверяя, плотно ли прикрыты ставни и двери, крестя каждый угол, опуская на окна занавески.

– Ты мне секреты родины будешь рассказывать что ли? Боишься, кто подслушает? – не выдержал я.

– Цыц, – строго осадила меня она.

Такой серьезной я не видал ее никогда, сколько себя помню. Стало как-то не по себе. Она смотрела мне в глаза, не мигая, и шла прямо на меня из дальнего угла комнаты, держа перед собой горящую свечу.

– Бабуль, ты чего? – тихо прошептал я. – Бабуль…

– Значит так, – полушепотом зашипела она. – Вот, сказывают, будто пришел какой малец к бабушке, мол, бабушка подсоби…

– Погоди, ты имеешь ввиду, муж этой самой к деду, чей колодец на той стороне поля?

– Тихо ты! – шикнула бабушка. – Да. Не перебивай.

Мне смешно стало от того, как старый человек выдумывает неведомые небылицы, что может так бояться каких-то глупостей, ведь моя бабушка войну прошла, чего страшнее, а вот, детских сказок боится…

– А про деда того все деревни в округе знали…

– Не про деда, бабуль, – услужливо поправил я. – Про бабку слепую…

– Про какую бабку слепую? – удивилась она, переходя с шепота на обычный голос.

– Ну которая совсем не бабка, а дед, который колодцем владел, но про него говорить нельзя, поэтому это не дед, а бабка слепая…

Бабушка посмотрела на меня молча и немного с сожалением, хлопнула в сердцах ладонью по коленям:

– Нет, не буду! Вишь, еще не начала рассказывать, а уже вон какая бесовщина…

Несколько минут у меня ушло на то, чтобы объяснить бабуле в чем дело, что это именно она выдумала рассказывать историю «как не про них», именно она начала называть деда слепой бабкой. Бабушка не верила, но, видать, и саму ее охота разобрала повторить старую историю, так что в итоге она продолжила: