Пока один все же не смог.

Откуда ни возьмись, появился в своей железнодорожной тужурке Елистрат Дролов. На взводе. Зол. Воспаленный глаз жжет, порождая дымы и всполохи.

– Изменяешь! – без предисловий и прелюдий начал он прямо с обвинений.

– Извини, Елистратушка, сегодня не твой день, – откликнулась Эвелина Висбальдовна.

– И ночь не моя?

– И ночь не твоя.

– Вот увидишь, тебе не понравится.

– Не попробуешь, не узнаешь.

– Лучше меня не найдешь!

– Мне известны твои достоинства.

– Но тебе подавай большего, да?

– Другого подавай. Иногда ведь и головой работать нужно, Елистрат. Ради разнообразия.

– Ты…

– Не говори того, о чем завтра пожалеешь.

– Я…

– Довольно, Елистрат, уходи!

– Сука!

В этот момент Нетрой стал тяжело подниматься из-за стола, но Эвелина властным мановением руки его остановила. За спиной у сраженного презрением Дролова возник метрдотель и положил руку ему на плечо. Елистрат резким движением ее сбросил. Выставил показавшийся невероятно длинным указательный палец в сторону неверной своей любовницы и, покачивая им, повторил веско:

– Сука.

После чего повернулся и, раскачиваясь и оступаясь на негнущихся ногах, ни на кого не глядя, никого не замечая по пути, удалился.

– Ты чего полез-то, гусар? – спросила Феликса Эвелина, когда сверкающая сфера вновь замкнулась вокруг них и понемногу начала раскручиваться.

– Так он же это, сукой тебя обозвал!

– Но ведь это правда, – улыбнувшись, она накрыла горячей ладонью его нервически подрагивавший кулак. – Я и не скрываю.

– Только не при мне, – заявил он ультимативно.

– Я не давала тебе такого права, лезть за меня в драку.

– Ну, это право у меня от рождения. В драку мне ничьего разрешения не надобно.

Эвелина внимательно посмотрела ему в лицо. Похлопывая его по руке, с внезапным облегчением почувствовала, как, расслабляясь, распускается кулак в ладонь.

– Скажи, – спросил он медленно, – зачем тебе это?

– Что именно?

– Этот Дролов. Я понимаю, он горд тем, что покорил такую женщину. Богиню! Но тебе-то что? Ведь ты выше его на голову.

– Если ты не понял, когда Елистрат намекал на собственные достоинства, он не рост имел в виду. Ну, что, пошли к тебе? А то что-то здесь уже не то…

Прихватив по пути приготовленный мэтром пакет с провизией, они по пустынной, освещенной голубыми и оранжевыми фонарями площади перешли в гостиницу.

В номере, увидев вытаращившую на нее глаза крысу, Эвелина Висбальдовна ни капли не удивилась, и уж тем более не испугалась.

– Я смотрю, вы уже познакомились, – только и сказала она.

– Забавная зверушка, – поделился наблюдением Нетрой. – То есть, я так понимаю, что она для тебя не новость?

– Нет, конечно. Я ведь директор, ночной, должна быть в курсе всего. Но, боюсь, ей пока придется посидеть в шкафу.

– Только не в шкафу!

– О, я вижу, знакомство состоялось даже более близкое, чем можно пожелать. Что ж, в таком случае, пусть побудет в коридоре. И, приоткрыв дверь, она выпустила крысу, которая безропотно, понурив голову, вышла наружу. – Смотри тут в оба! Если что – скребись, – наказала Эвелина вновь назначенному часовому. – Внешний пост нам не помешает, – закрыв дверь, сказала она Нетрою.

– Мы чего-то боимся? – полюбопытствовал тот.

– Кто его знает! – воскликнула Эвелина Висбальдовна. – Береженного, как говорится, и крыса охраняет.

– Не слишком ли ты к ней сурова?

– Ничего, ей не повредит. И эти глаза ее! Не выношу, когда она так на меня смотрит. Не расслабишься.

– Сюр какой-то! А почему вы тогда их не выведете? Всех, как класс? Как ни крути, а крысы в гостинице… Грызуны, разносчики и все такое?

– Во-первых, у нас отель, а не гостиница.

– О!

– Да. А, во-вторых, это же Мянь-гора! И крысы здесь как бы не вполне крысы. Ну, что говорить, ты ее сам видел! К тому же, никто пока не жаловался. Вот у тебя жалобы есть?

– Нет. Жалоб нет. Какое-то воспоминание, что-то недавнее всколыхнулось в его памяти, но он не успел ухватить его за хвост, упустил. И махнул рукой: теперь не важно.

– Нет, значит, нет, значит, и реагировать не на что, – продолжила Эвелина. – Вообще-то говоря, жалоба – это универсальный двигатель гостиничного бизнеса. Но пока их нет, лучше ни во что не вмешиваться. Логика перемен, если она есть, сама себя проявит. И вот тогда – не зевай! Ладно, не будем терять времени. Ночь, как и жизнь, коротка. И она махнула рукой по-кавалерийски: – Наливай!

Они выпили сладкого ароматного виски, а потом выпили еще, и после, стараясь не растерять, не дать рассеяться этому ощущению хмельной сладости, в предвкушении наслаждения еще большего, позволили подхватить себя всегда неожиданному, вечно новому танцу любви. Они кружились, сливаясь телами, и их одежды, подхваченные этим безумным вихрем, разлетались по комнате, словно лепестки цветка, или чешуи ставшей тесной обертки. Они соединились еще до того, как оказались в постели, ну а уж там удержу им не было никакого, как не было предала и их фантазии.

После, лежа опустошенный, выпитый до последней капли, то погружаясь в волны забытья, сладостного и тягуче-обволакивающего, будто восточная халуа, то выныривая на поверхность умиротворенного сознания, Феликс понимал, что фантазии, им осуществленные, были не совсем и его. И это было странно, странно… И так же прекрасно. Прекрасно! Он думал, что быть инструментом не так уж плохо, когда воля и желания твои совпадают с волей и желаниями того, кто в качестве инструмента тебя выбрал и взял в руки. Не буквально, конечно. Хотя и буквально – тоже.

Позже, успокоившись и утихомирив сердце до того, что его биение в груди слышалось ему, как стук в пустой ночной комнате, гулко, редко и неузнаваемо, он лежал, прижавшись к теплому боку Евы, и наблюдал, как, подхватив, несет их полноводная река жизни. Уносит неведомо куда. Тайна собственного предназначения завораживала, но не пугала ничуть, поскольку, знал, пока он в этом потоке, ничего плохого с ним не случиться. Было так сладостно, отдаться течению на волю и ждать, гадать, предвкушая, куда же оно его вынесет.

Спать не хотелось, ибо то состояние, в котором он пребывал, было лучше, выше и круче любого сна. Ведь если он плыл по течению, то плотом, его поддерживавшим на потоке, было, как ни крути, прекрасное тело Эвелины Висбальдовны. Эва лежала на спине, закрыв глаза, распущенные волосы разметались по подушке. Она глубоко дышала, грудь размеренно вздымалась, следуя велению колебаний увлекших их волн и струй. Феликс прижался к ней боком, прильнул к плечу щекой. Он обнял ее, и в оправе ладони его распахнутой упокоилась жемчужина – ее правая грудь. Ускользающая нежная тяжесть. Он чувствовал пальцем основание ее соска, большого и маслянистого, как финик, и старался не шелохнуться, чтобы неосторожным движением не нарушить его едва устоявшегося покоя. Потому что не хотел нарушить и своего покоя тоже. Потому что, стоило ему только представить, как он взбирается, чертя подушечками, немея кожей, на плоскую в пупырышках вершину, как кружится по ней в задумчивости, как соскальзывает вниз, зажимает сосок между пальцами и слегка теребит, замечая, как тот поддается в ответ, наливается и твердеет, тут же и сам начинал возбуждаться. А возбуждаться ему пока еще не хотелось. А хотелось вот так, плыть по течению, погружаться в нежность и ждать наступления момента, когда чье-нибудь желание не пробудит ответное желание, и все вновь станет возможно.

Еще он подумал, что происшедшее между ним и Эвелиной, обычная, в общем, история. Такие истории ежедневно и еженощно происходят тысячами в гостиницах по всему миру, между одинокими по жизни или оказавшимися в одиночестве временно и почувствовавшими себя покинутыми мужчинами и женщинами. И все же, все же, случившееся не было совсем уж обыденным, поскольку, он чувствовал, будет иметь продолжение. Каким оно будет, неизвестно, но он явно видел тонкие нити, протянувшиеся из сейчас – в потом, в туманную даль будущего.