– Лучше тогда мою! – прорычал я, пытаясь сдержать ярость, от которой было холодно в затылке, а сердце билось коротко и неровно, как в агонии. – Я тебе не позволю!

– И дашь Сашке умереть?

– Нет! Пойду и запишусь на эту работу, и плевать, что мне там придется делать!

– А это уже я тебе не позволю! – и тут я впервые за все эти годы услышал гнев в голосе Юли.

Мне хотелось заорать, вскочить с кровати и пнуть стену.

– Ладно, – выдавил я, не знаю какими усилиями справившись с собой; вспотел не хуже, чем во время постельных кувырканий. – Давай утром поговорим… Чего уж сейчас…

Юля молча встала с кровати и пошла в ванную.

Спали мы в эту ночь не в обнимку, как обычно, а отвернувшись друг от друга.

Врач выглядел по-настоящему уверенным седым профессионалом, а на ослепительно-белый халат наверняка стеснялись присаживаться даже наглые мухи. Говорил он негромко, веско, хотелось верить каждому слову – и что все будет хорошо, и что девочка справится, и что возможна полная реабилитация и здоровая долгая жизнь.

После первой, ночной, я выдержал еще две битвы с Юлей, и на третьей она сдалась. Просто узнала, что сдать почку и получить за это деньги – процедура долгая, может занять не один месяц.

Так что я наведался в ООО «Гегемония» еще раз, подписал договор и получил аванс. Тут же перевел его куда надо, и мы отвезли Сашку в больницу, пока на углубленное обследование.

– Сколько у нас времени? – спросил я, не отводя взгляда от лица дочери.

Девочка в три года должна быть живой и румяной, а не серой и вялой, и если уж на чужого ребенка смотреть больно, если он нездоров, то на своего… сердце переворачивается и слов не хватает… и злости не хватает – на судьбу, на проклятую хворь, на несправедливость этого мира.

– Э… – врач осекся. – Я бы не хотел вдаваться в конкретику…

– Павел Семенович, пожалуйста, – подала голос Юля, крепко сжимая мой локоть. – Говорите откровенно.

Я поднял глаза и обнаружил, что голос-то у доктора куда уверенней, чем он сам.

– Я же понимаю, какой у нее диагноз, – продолжила моя жена. – Пожалуйста.

– Если не сделать операцию в эти полгода, то прогноз течения болезни, скорее всего, будет неблагоприятный, – и врач посыпал терминами, пряча за ними собственные опасения и тревогу: наверняка иные родители в такой ситуации упадут в истерику, папаша в проклятья, мама в слезы.

Но нет, мы не будем истерить, мы будем Сашку спасать.

Я поеду туда, где смогу заработать достаточно, и выживу, вернусь целым и здоровым. Девочки мои будут здоровы, чтоб я сдох, и будут счастливы, что у них есть такой вот муж и отец.

– Спасибо, Павел Семенович, – сказала Юля, и врач вышел из палаты.

Мы остались втроем, и я присел на стул, наклонился к дочери.

– Ты как, ангелок?

Сашка ничего не ответила, только улыбнулась, лучезарно-лучезарно, и стала так похожа на мать, что мне захотелось плакать – те же волосы, черты лица, глаза, только копия чуть поменьше. А потом она неожиданно сунула мне в руки маленького плюшевого пингвина на карабине и сказала:

– На, папа.

– Зачем? Он же твой?

Этого пингвина я когда-то подарил Юле, когда мы только начали встречаться, и она его таскала на рюкзаке. Когда мы съехались, он перебрался жить на гвоздик рядом с зеркалом в прихожей, ну а после рождения дочери оказался у нее в кроватке, где стал любимой игрушкой.

Жизнь его потрепала, но пингвин оставался крепким и разваливаться не собирался.

– Твой теперь, – сказала Сашка. – Ты же уедешь, будешь без нас скучать, да?

– Да, – подтвердил я.

Частенько она удивляла нас, когда говорила подобные взрослые не по годам вещи. Может быть страдания и вправду делают так, что человек умнеет, мудреет, растет быстрее. Но как же страшно, когда видишь перед собой такого вот маленького, измученного старичка.

Так что ну к чертям эту мудрость, пусть дочь остается ребенком, была бы здорова.

– А с ним тебе не скучно, – тут Сашка протянула ручонки. – Давай обниматься.

Я аккуратно обхватил ее, прижал в себе, а когда отодвинулся, то понял, что на глазах слезы, и что сейчас опозорюсь, расплачусь прямо тут, и это я, всегда считавший себя настоящим мужиком.

– Пока, – выдохнул я, и встал с таким трудом, словно на плечи мне поставили небоскреб.

С матерью я простился утром, забежал к ней, завез денег, починил барахливший телевизор, старый, еще с кинескопом – от нового, плоского, она шарахалась как от чумы. Заявление об увольнении швырнул в морду Петровичу еще вчера, чем его страшно удивил и вызвал поток смешанных с угрозами жалоб.

Ну ничего, пусть теперь помучается, гнида жадная, когда очередное ЧП придет.

– Ну что, все? – спросила Юля, когда мы вышли из палаты в коридор, под безжизненный белый свет. – Так и поедешь? Бросишь нас тут одних? Эх, ты…

– Не брошу, – язык мой ворочался как парализованный удав. – Там будет связь. Позвоню…

– Да ну? – она посмотрела на меня недоверчиво, отвела взгляд.

– Ты же понимаешь, что я не хочу никуда уезжать! – я все же справился с языком. – Остался бы тут, с вами, но что тогда?

Мимо прошмыгнула медсестра, стрельнула в нас любопытным взглядом.

– Метаться, пытаясь заработать эти деньги, и смотреть, как Сашка умирает? – продолжил я, дождавшись, пока вилявшая задом медсестра не исчезнет в одной из палат. – Так я хоть попытаюсь ее спасти, а тут и шанса не будет.

– Ты не вернешься, – сказала Юля с такой холодной обреченностью, что я вздрогнул. – Поэтому всех денег тебе не заплатят, и мне все же придется отдать почку. Завтра же подам документы.

– Нет, нет, – простонал я. – Не делай этого!

Она подошла ближе, положила голову мне на плечо, так что я ощутил ее тепло, ее дыхание.

– Ты пытаешься спасти Сашку всеми силами, я знаю, – прошептала Юля горячо. – Рискуя жизнью… Но даже этого может оказаться недостаточно, и поэтому я тоже буду пытаться спасти ее всеми силами.

Я стиснул зубы и несколько минут мы стояли молча, не обращая внимания на ходивших мимо людей – матери лежащих в палате детей, врачи, медсестры, посетители.

– Я вернусь, – сказал я, сглотнув. – Обещаю.

– Тогда иди, – Юля отстранилась. – И возвращайся.

Я поцеловал ее и зашагал в сторону лестницы, а у двери на нее обернулся и помахал жене. Только на улице обнаружил, что все так же сжимаю в руке плюшевого пингвинчика, и мне стало так горько, грудь пронзила такая боль, что я едва не завыл, точно сбрендивший волк.

Я так и не запомнил, как звать офисного дядечку из ООО «Гегемония», хотя видел имя в документах, да и все равно мне было, честно говоря.

– Присаживайтесь, Егор, – сказал он, улыбаясь, точно кукла из дешевого пластика. – Прибыли для доставки к месту работы?

– Ну да, дело такое, – я постарался улыбнуться в ответ, хотя поджилки тряслись. – Повезете как? На самолете? Прямо отсюда?

Хоть он и говорил не брать ничего, я прихватил рюкзак, и спрятал в кармашек паспорт. В главном отделении нашлось место для бутылки воды, зубной щетки и пасты, ну а еще там неожиданно оказался пингвинчик дочери.

При одной мысли о ней живот скрутило.

– Догадливость ваша есть хороша, – сообщил дядечка, поглаживая круглую лысину. – Прямо отсюда. Только не самолет.

А что тогда? Автомобиль?

– Но сначала маленькая операция! – он поднялся из-за стола, сделал приглашающий жест. – Прошу, Егор, направляйтесь вот сюда… дело в том, что там вас ждет многоязычный коллектив, а вы говорите только на родном языке. Так ведь, не ошибка?

Я помотал головой, с удивлением разглядывая массивную, едва ли не бронированную дверь в стене. И как это я ее проглядел во время первых двух визитов – черную металлическую громаду… или так психовал, что не заметил бы и слона в уголке?

Да нет, точно тут ничего не было!

– Но даже знание английского окажет мало помощи, – дядечка распахнул дверь. – Поэтому мы поставим вам переводчик.