У Дайнслейфа были причины для того, чтобы так себя вести. Были причины злиться, заметив рядом кого-то ещё. Ведь… Он нарушил данную самому себе клятву. Клятву, которую давали королям, клятву, запрещающую любую связь с подопечным.
В неё ему ни в коем случае нельзя было влюбляться, не стоило и смотреть на неё, тогда, пять сотен лет назад, когда скрытый глаз не был прокажен проклятием, а ей было дозволено улыбаться чуть ярче и недовольно фыркать при случае.
Метка династии — даже до катаклизма — величайшее проклятие, что считали благосклонностью, метка династии превращает ребёнка в затворника, подпитку для дерева, ярчайшую звезду, что кажется, за время заточения забудет о мире за решёткой на окне и о том, что иногда, во время буйства метели, снег может остаться где-то за стенами, а не падать на пол, заставляя отодвинуться подальше и дуть на руки, прося звёзды о пощаде.
Когда оно проявилось, хранитель вздрагивает, слыша о том, что он займётся другим наследником. Когда её заперли, что-то внутри, комком неспокойных чувств дернулось, не давая покоя рыцарю.
А потом небеса обрушились.
Стёрли в пыль стены темницы, оставляя её в полном непонимании и одиночестве. Заставляя прикрыть рот руками, потому что кричать всё ещё не положено. Потому что даже превратившись в корм, она не имела права на слёзы.
Тогда небеса одарили её бессмертием, заставив смотреть как полыхает её дом, но ни за что не приближаясь к ней. Они нашёптывали ей о гордыне, говорили о том, что ей придётся искупить все их грехи и лишь тогда, они позволят познать ей покой.
И такой знакомый, ненавистный ветер треплет её волосы вновь, заставляя Дайнслейфа поёжиться. Тогда он погрузил её в сон и унёс, посмеявшись над всеми ними. Внушил её что-то на редкость неадекватное, заставил поверить в то, что иллюзия, в которую он обратился, действительно её погибший отец…
Он слишком долго искал её, чтобы теперь позволить той выбирать. У неё никогда не было выбора и сейчас он ей его не предоставит.
Дайнслейф пристально следил за нею, готовый забрать принцессу в царство пепла и пыли, крепко прижать к себе, нашептать на ухо о том, что она должна вонзить в грудину самозванца, возглавившего орден, самый острый клинок из тех, что всё-таки осталось. Он выдыхает.
Кэйа полюбила мир под настоящими звёздами, за отсутствие стен, холодного голоса и дыхания смерти, слишком непонятно чувствуемого в детстве. Дети имеют свойство не понимать, что совсем скоро их жизнь прервётся, особенно маленькие, едва раскрывшие глаза и научившиеся полноценно ходить.
Обстоятельства и чужая категоричность, холодные к страху в глазах дочери и тихому шепоту со стороны, умоляющему об отсрочке, не позволили ей полюбить Каэнрию, отпечатавшись в памяти серыми обшарпанными стенами камеры и холодом, что кажется, удавкой вокруг шеи вьётся. Он сглатывает, но прикрывает глаза, когда её рука ляжет ему на макушку.
Он может простить ей это. Потому что не может назвать жизнью то, на что её обрекли сами родители, но есть иная проблема. Та, что никак не связана с падшим королевством и совершенно не могла быть определена в детском возрасте девушки.
Сладкий запах, вызывающий к тому, чтобы вспомнить о том, что он всё ещё живой. Из этого вытекала следующая проблема, и имя у этой проблемы: Дилюк Рагнвиндр. Человек, что так спокойно забрался к ней под рёбра, и она выпускать оттуда его не намерена. Он стискивает зубы, в очередной раз едва удерживая себя от того, чтобы оттянуть синие пряди, заставить её откинуть голову, и ввести свой яд под чужую кожу.
Этот человек не готов принять в свои объятия принцессу, этот человек её не достоин, но тогда, почему? Почему она всё ещё тянется к нему, нервно покусывает губы, но всё равно не сдаётся. Дайнслейфу это не нравится, не нравится раз за разом напоминать ей о том что она не сбежит. Точнее, она понимает, но надеется оторвать себе как можно больше ярких моментов пока не пришло время возвращаться в собственный кошмар, пока ничей яд не стоится по венам, заставляя медленно ломаться, превращаясь в то, чем она должна быть. Она молчит. Молчит, едва касаясь его макушки.
В их первую встречу, она смотрела с опаской, не позволяя толком объясниться. Она держала клинок остриём к его сердцу, заставляя его чувствовать отголоски чужого запаха, гарь, видимо он был зол на неё.
Пепел всегда всё портит. Тогда он скривился, шутливо называя её вкус странным. Тогда он просил её выслушать. И она это позволила, мягко кивая, всё ещё с недоверием заглядывая в знакомые глаза-звёздочки. Кажется она не слышала… Но в конце речи лишь кивнула. Орден бездны их общий враг, единственное, что раз за разом позволяет ему подходить к ней, подою позволяя устроить голову на плече. И пусть сон давно перестал быть для него необходимостью, он прикрывает глаза, стараясь унести с собой частичку её аромата, стараясь подступиться ещё ближе.
Делать больно Кэйе не хочется. Не хочется будить в её памяти воспоминания о кандалах, наказание за плохое поведение, когда к миске с едой, остывших остатков трапезы семьи приходится наклоняться, зубами цепляясь за остывшую пищу. Он знал, поводом для этого могло быть всё что угодно. Например плач по ночам или тихий зов на помощь. Пища для дерева должна быть смирной, и эту волю в обречённых с радостью ломали.
Пока тот, кто избран, не превратиться в куклу с безжизненными глазами, пока не начнёт молить о смерти, пока не забудет обо всех своих мечтах, пока не высохнут глаза от слёз… Он понимает, что это неправильно, что ребёнку не место в темнице, и закрывает глаза на то, что боги и селестия для неё — спасители, прервавшие липкий кошмар.
Но боги не спасут её от него. Не спасут от яда, что позволит той понять своё естество целиком. Естество, что разрушит её глаз бога, превратив в полноценное оружие против бездны.
Бездна давно могла бы прибрать её к рукам, забраться ей в голову, заставить встать по правую руку от близнеца, но вместо этого тратит время на бесполезные ритуалы. Дайнслейф вздыхает, поднимаясь с её колен и позволяя себе крепко обнять принцессу. Он хочет больше, но пока, едва сомкнув руки на чужой спине, тут же отстранится.
— Когда мы встретимся в следующий раз, я не выпущу тебя…— спокойно говорит он, уходя в ночь с очередными крупицами чужого запаха.
— Почему ты так в этом уверен? — спросит Альберих, склонив голову в бок, а после стискивая зубы, в отчаянном желании заткнуть себе нос и в тысячный раз жалея о том, что слишком беспечно относится к своей омежьей натуре, так громко просящей о чужом присутствии, тем более, когда это смутно знакомый человек, связанный с чем-то далёким и тёплым, ничего ведь не произойдёт, если она на пару мгновений попросит его остаться?
Она себе в этом отказывает, всё ещё веря в то, что ей светят хоть какие-то отголоски солнечных лучей, беспощадно превращающие тело в тлеющие угли. Она сглатывает, одёргивая руки от чужого плаща. Она не позволит никому вернуть себя домой, в руины, сравниваемые с самыми затхлыми темницами под зданием рыцарского ордена. Она прикусывает губу и зажмуривает глаза, слыша шорох тяжёлых полов плаща. Рядом словно опустятся на колено, и она распахнёт глаза, почувствовав касание чужих пальцев к своей щеке. На мгновение серьёзный взгляд станет безумно тёплым, а губы сломаются в мимолётной улыбке.
— Это произойдёт совсем скоро, не сомневайтесь в этом, миледи… — скажет он, плавно проводя от челюсти, до запястья, осторожно притягивает то к лицу, и мягко костяшек губами касается, кончиком языка мазнёт по ним и отстраняется, хитро улыбаясь. — Когда мы встретимся вновь, вы не сможете более скрыться от меня… Потому что я заберу вас из объятий лживого ветра. И даже если вы чудом добьётесь взаимности от бушующего гневным пламенем Рагнвиндра, если он начнёт чувствовать к вам что-то помимо презрения и ненависти, он не сможет мне противостоять, слишком долго он отнекивался от вас, и если вам действительно хочется сохранить ему жизнь…
— Я не отступлю…— шепчет она, вырывая руку из чужой хватки и прищуривает единственный глаз, чуть мотнув головой, желая прочувствовать хоть что-то помимо удушающего запаха собеседника, что кажется, если был бы в силах, заставил бы ту подняться на коленях и щекой к бёдрам чужим прильнув, подобно кошечке ластиться умоляя лишь об одном…
