В течение долгого времени в моём положении на этом дворе совсем ничего не менялось. Меня там считали чужим и бродягой; я ни к кому привязаться не мог, но имел тогда ту улиточную натуру, что, чувствуя опасность, прятал рога и закрывался в своей раковине. Служба не была тяжёлой, хотя постоянно на ногах. Я следил, чтобы мне никаких претензий предъявить не могли; впрочем, мало кто обращал на меня внимания и интересовался мной.

Почти все придворные епископа, краковяне или сандомирцы, преследуя меня Литвином, считая чем-то недостойным, отталкивали меня, так что я ни с кем не завязал дружбы.

Ксендза Яна я видел редко. Встретившись со мной на улице, мой добрый опекун останавливался, расспрашивал, утешал, потому что он, что в людских душах так хорошо умел читать, чувствовал, что у меня на том дворе шло не всё гладко. Жаловаться мне не давал, потому что, как сам был всегда улыбчивым и ангельского терпения, так и других к этой добродетели с радостью приучал.

В то время, как я уже писал, великое благочестие и святость жизни не только в Кракове, но и, по-видимому, по всему царили миру. Люди превосходили самих себя в Божьей службе, забывая о себе. У нас не было недостатка в таких мужах, о нескольких из которых я уже поведал, как о ксендзе Михале и о сапожнике Святославе. Но вдруг громыхнула весть, что появился такой святой муж, который огненным словом обращал толпы и вёл, куда хотел.

Этот святой человек в простой одежде, опоясанный верёвкой, проходил страны, а везде после себя оставлял как бы огненную дорогу. Люди бежали на его голос в новые монастыри ордена святого Франциска, к которому принадлежал и он, – шли на войну против язычников, совршали публичные покаяния. С папскими письмами, рекомендующими его, пробегал он так разные края, а одного дня епископу донесли, что он в Моравии гостил.

Тогда Збышек очень возликовал, складывая руки и крича, что его обязательно нужно привести в Краков, что будет писать письма и выпросит их у короля, а хочет видеть святого мужа здесь, где ослабленная вера, и разбудить её было необходимостью.

Действительно, о том итальянской монахе, сицилийце, которого звали Иоанном Капистраном, рассказывали чудеса.

Помню, что, когда о том зашёл разговор, а епископ очень восхищался, Колек, который был в покоях, осмелился заметить, что, не зная нашего языка, хотя бы был самым красноречивым, у нас его поймут лишь немногие избранные.

Ксендз Збышек его разгромил.

– Дух Святой даёт дар языков апостолам, но и людям, когда они этого заслуживают, даёт дар понимать даже непонятную им речь. Где-то происходят чудеса, если мы достойны, и у нас будут чудеса.

Епископ не имел тогда покоя из-за страха, как бы Иоанн Капистран не проехал Польшу; даже в канцелярии приказал составить к нему письмо, о котором позаботился сам, а потом побежал к королю, также требуя письма. А сделал это через королеву-мать, которая хотела расположить к себе епископа; таким образом, она уговорила сына, он послушал её, и отправили пригласительное письмо, которое повёз любимый капеллан епископа, а ему поручили с величайшим смирением встать перед благочестивым мужем и умолять его, и склонять, чтобы не миновал Польши.

Как я узнал поздней, Капистран был также провозглашён папой Великим инквизитором и всякую ересь имел право доказывать и наказывать. Епископ хотел бросить страх на тут и там ещё блуждающих в Польше гуситов, о которых рассказывали и в Кракове, что тайно собирались на какие-то святотатственные богослужения и под обеими обликами своим верным раздавали причастия.

Долгое время прожив на свете, я много видел и был свидетелем разных приключений, всякого волнения в толпах, горячки, которая в них так же как болезнь, прицепляляется от одного к другому, такой внезапной горячки в умах, которая изо дня в день тысячи людей обращает и наполняет тревогой или надеждой.

Какова причина этого? Делает ли это сила Божья, или порою нечистая сила? кто же может узнать и поведать?

Мы смотрим, однако, собственными глазами на то, как иногда достаточно слова, вдохновения, я бы сказал, какой-то эпидемии, чтобы вогнать в безумие тысячи людей, и, чем больше оно их охватит, тем легче потом другие испытают опьянение, и с этим потоком полетят все.

Вот так было, не когда Иоанн Капистран приехал в Польше, но когда о нём только услышали.

О нём рассказывали чудеса, что слово его имело такую мощь, взгляд – такую силу, что обращал самого закоренелого грешника, что, когда говорил сбегающимся его послушать тысячам, даже те, до которых не доходил его голос, глядя на лицо, чувствовали в себе какую-то силу, которая в них входила и смягчала их, и растопляла как воск.

Мы ещё не знали, склонится ли святой муж на просьбы короля и епископа, чтобы посетить Краков, когда все уже были как бы какой горячкой охвачены. Не говорили ни о чём другом, только о нём, не думали ни о ком, только об этом новом апостоле, не ожидали ничего другого, только его прибытия.

В монастырях по тому случмаю, чтобы не проехал Польши, совершали богослужения. В доме епископа с утра до ночи только о том и слышно было. Рассказывали, что там, где он бывал дольше, везде столько людей приобщались к его ордену и уставу, что новые монастыри вырастали как грибы.

Я слышал, как епископ говорил:

– Дай Боже, чтобы у нас также нашлись добровольцы, немедленно схвачу принадлежащую моему брату площадь, хотя сил для этого не имею, и в мгновение ока поставлю монастырь.

Поначалу была большая неопределённость, захотчет ли прибыть, потому что его разрывали на все стороны. Посланный капеллан не возвращался. Высматривали, ждали, пока, наконец, он не приехал, и радость была неописуемая, когда сразу разошлось по городу, что Ян Капистран обещал вскоре прибыть.

Была это победа епископа, которая так его на мгновение осчастливила, что он забыл о своей неприязни к королю. Уже нельзя отрицать, что о славе Божьей он заботился, как мало кто; но и то его радовало, что он первый потребовал это и привёл.

Король, хоть собирался ехать в Литву, сделал то, что задержался, и хотел ждать приезда святого мужа, чтобы его вместе с королевой-матерью приветствовать.

Затем начались заблаговременные приготовления. В костёлах и монастырях было такое оживление, уборка, как никогда на самый большой праздник.

Но всего этого было мало, ибо что значил щуплый костёл для разглашающего тысячам слово Божье!

Капеллан, вернувшийся из Брна, рассказал, что везде, где Капистран проповедовал людям, ставили кафедру при наружной стене, чтобы народ, собравшись на площадях и рынках, мог его слушать. Добавляли же святому мужу, говорившему по латыне, переводчика, который тут же с кафедры его слова переводил и оглашал.

Капеллан, который дважды слушал Капистрана, со слезами рассказывал, что его речь могла смягчить каменных.

В Моравии большое число молодёжи немедля облачилось в монашеские рясы и подпоясалось верёвками. Кружились вести о чудесах, что прикосновением рук, благословением и молитвой он исцелял больных, а больше всего закоренелых безбожников склонял к покаянию.

Мы ещё не знали наверняка, когда он к нам прибудет, а Краков уже начал наполняться огромным скоплением набожных и любопытных.

В епископском дворце также начинало становиться тесно, потому что постоянно кто-нибудь приезжал из семьи и родственников, которым ксендз Збышек оказывал у себя гостеприимство. В городе с ним было трудно, так что Тенчинские, которые имели несколько своих усадеб, снимали у мещан.

Съезжалось множество духовных лиц, а стол епископа должен был кормить большую их часть, но, несмотря на это, я никогда нашего ксендза Збышка таким светящимся, весёлым и в таком хорошем настроении не видел.

Для приёма Капистрана он там был хозяином, а король при нём уменьшался и исчезал, он распоряжался и хозяйничал всем.

Когда мы так со дня на день ожидали объявления, а гостей прибывало всё больше, одного вечера стоя в приёмной, я услышал покоевых, которые говорили, что из Тенчинска приехала поклониться епископу Навойова. Меня задела фамилия, я выглянул.