Он делал вид неумолимого, но уходил и смотрел сквозь пальцы, хотя бы что-то делалось иначе, чем поручил. Старался, чтобы воспитанники его любили, и так оно и было, но его так, как ксендза Длугоша, не боялись и не уважали. Делал грозное выражение лица, угрожал, пыхтел, но никогда не обвинил, не наказал.
Среди шляхетской молодёжи, которая была добавлена королевичам, отличался Ян Конарский, весьма видный парень, который особенно Казимиру пришёлся по сердцу. Они были почти неразлучны, молились, пели вместе, стояли на коленях перед образами, а когда один читал молитвы, другой отвечал. Они так сильно любили друг друга, что друг без дружки почти не могли жить, но так как эта любовь была побуждена набожностью, ксендз Длугош ничего против неё не имел, и Конарский был неотступно при Казимире.
У Владислава был ни один такой приятель, а много, никого, однако, среди них не выделял и не подпускал к излишнему доверию, хотя имел чрезвычайно доброе сердце. Однако он не меньше чувствовал себя королевичем и предназначенным для короны.
Ольбрахт ни к кому не привязывался, но попеременно то был до избытка доверчив, то гордо сторонился людей. Он был очень замкнут в себе, скрытен, и не любил, чтобы его разгадывали.
Все братья друг друга любили, но Ольбрахт меньше жил со старшими братьями и не доверял им; натуру имел совсем другую, более рыцарскую, более гордую, хоть, когда веселился и слишком распускался, себе и им много позволял. Но была беда, когда вдруг вспоминал, кем был; тогда никто не мог к нему приблизиться.
Поначалу и у Шидловецкого, и у Длугоша, и у меня с ним было больше дел. Оставить его без присмотра было нельзя, потому что тогда он совершал то, что ему больше всего запрещали. Дорваться до кувшина с вином, которое только с водой давали королевичам, и то очень умеренно, взобраться на дерево, на забор, забежать в конюшни, к черни, писарям и слугам, и с ними шутить, своевольничать было ему милей всего. Потом учителя наказывали его, над чем он смеялся, строя гримасу.
Учёба давалась ему очень легко, память имел отличную, но желания немного. Только историю, когда ему кто читал, слушал с интересом и, сразу применяя её к себе, рассказывал, каким он будет монархом.
Длугош, который об этом знал, пытался пожурить преждевременную спесь, и повторял ему, что неизвестно, кто из них какую корону получит, потому что их были шестеро, а столько королевств для раздачи найти тяжело.
Правда, они посматривали на Венгрию и Чехию, о чём все знали, но за них, по-видимому, пришлось бы воевать. Самый младший из сыновей, Фридрих, с колыбели был предназначен для духовного сана, но и так их было пятеро, их нужно было наделить наследством, а считая, что в Литву и Корону могли посадить отдельных правителей, как при Ягайлле, ещё корон для королевичей было слишком мало в запасе.
Но Ольбрахт ни на минуту не сомневался, что будет королём.
Всё то, о чём пишу, происходило перед 1471 годом, перед прибытием на двор Каллимаха и выбором королевича Владислава на чешский трон, когда почти в то же время решили Казимира с войском отправить в Венгрию, где обещали ему, как Варненчику, желанный приём, но он больше, чем тот, в нём разочаровался.
Но об этом ниже.
Итак, надзор Длугоша должен был закончиться, а с ним около королевичей всё измениться. Итальянец прибыл, как мы видим, в самую пору, как если бы на это рассчитывал.
В течение того времени, когда я был при молодых панах, что продолжалось несколько добрых лет, они со мной подружились, я – с ними. Любили меня достаточно, особенную, однако, слабость возымел ко мне Ольбрахт, и с ним я был ближе, чем с другими.
Как до этого дошло, я не знаю. Я старался его защищать, когда он что-нибудь натворил, я не сторонился доверительной беседы с ним, оказывал маленькие услуги, и приобрёл доверие.
Не могу, однако, сказать, чтобы он когда-нибудь мне полностью что-нибудь доверил. Ещё будучи подростком, он уже такую сохранял осторожность, что не перед кем всех своих мыслей не открывал. Расспрашивал других, сам себя не выдавал никогда.
Впрочем, он был весёлый, любил развлекаться и боязливых братьев, когда мог, тянул за собой. Удавалось ему это с послушным Владиславом, Казимир ему сопротивлялся.
Когда мы прибыли в начале года в Краков, королевичи уже знали, что Владислав будет чешским королём. Длу-гош постоянно говорил ему об обязанностях монарха в отношении церкви и веры, потому что особенно в Чехии боялся снисходительности к ереси.
Все королевские сыновья были воспитаны в набожности и религиозных практиках, но они по-разному к ним подходили. Ольбрахт меньше других показывал религиозного духа. Для своего возраста все королевичи были зрелые и умом и знаниями старше, чем бывают обычные дети в эти годы. Порой в них невольно говорила молодость каким-то своеволием, смехом, порывом, но в целом они были серьёзны, как старые люди, и обращали на себя внимания.
Короля ещё в Кракове не было. В то время умер Симеон Олелкович, Киевский губернатор, прислав королю на память коня и свой боевой лук.
На его место нужно было назначить преемника, и Казимир хотел послать туда Гастольда из Литвы, который долго сопротивлялся, из-за веры не желая ехать на Русь, но в конце концов должен был быть послушен королю.
Сколько бы раз мы не возвращались на Вевель и не находили там королеву Елизавету, для матери, отлучённой от детей, для младших братьев и сестёр, для всей семьи были это дни такой радости, что у смотрящих на них чужаков из глаз капали слёзы. Я, который никогда семьи не имел и не испытал этого удовольствия, чуть ли не с завистью смотрел на эту картину, когда прибывающих приветствовали с криками и объятиями, когда братья и сёстры здоровались, друг другу взаимно рассказывая, что произошло в их отсутствие.
Королева следила за тем, чтобы и при семейных забавах некоторый авторитет королевского достоинства был сохранён, но молодёжь удержать трудно. Тогда в комнатах раздавался смех.
Кружок королевских детей был многочисленным, потому что и принцесс было почти столько же, сколько мальчиков; а были подростки всякого возраста, начиная с Влад-ка, которому было пятнадцать лет, до трёхлетнего Фридриха, при котором ещё ходила нянька.
Было кому за стол сесть, когда ели одни с королём и королевой, а уставший пан мог порадоваться лицезрением этого расцветающего потомства. Почти все дети отличались красотой лица и по-настоящему каким-то королевским величием.
Из младших Александр, которому уже было одиннадцать лет, такой же мягкий, как Владислав, с детства был послушный, молчаливым и не показывал живости ума, как другие. Сигизмунд и Фридрих оба были ещё детьми.
Король в это время, если и не много изменился, то не повеселел и не показывал себя более свободным. Забот всегда имел много, неприятелей – достаточно, постоянные трудности в сеймах за каждый грош, который нужно было выпросить.
У него было только то утешение, что удачно осуществил много дел, как с пруссами, в Лифляндии, и дома с епископством.
Ему ещё оставалось достаточно дел, а в королевском окружении не было тайной, что он лелеял великие планы, желая под Ягеллонской династей объединить королевство Польское с Литвой, Венгрией и Чехией. С такой мощью он потом легко мог попробовать отобрать у турок те славянские провинции, которые они забрали.
Вынашивая эти замыслы, его только мучило то, что дети были едва подростками, а таких мужей, которые бы его поняли и помогли для осуществления этого великого дела, не хватало.
Так же, как жаловались на войну с Орденом, когда дело шло о возвращении земель, присвоенных крестоносцами, теперь роптали даже великополяне, что король своими непомерными амбициями подвергнет родину значительным убыткам и напрасным жертвам.
Всё-таки король из собственной казны давал деньги на вербовку, и не жалел.
Королева также помогала его намерениям.
Если бы он мог связать друг с другом такое огромное королевство и как живую стену выставить перед турками, это действительно могло бы улыбаться нашему пану.
