Позже рассказывали мне о нём итальянцы королевского двора, о которых ниже вспомню, что он родился в Тоскане в Сан-Джемиано, но фамилия его была венецианской. Смолоду он показывал большие способности и, получив образование во Флоренции, во времена понтификата Пия II прибыл в Рим.
Там юноше удалось попасть в некую коллегию Абревиаторов, которая составляла папские письма и расходящиеся по свету буллы. Чем там они провинились, когда преемником Пия стал Павел II, трудно узнать, но вина, должно быть, была значительной, потому что папа всех разогнал, сколько их было, и эту коллегию закрыли.
Семьдесят скрипторов, которые в ней работали, остались без куска хлеба, а тот кусок, который потеряли, должно быть, был вкусным, потому что ужасное отчаяние им овладело, так, что они устроили заговор против святого отца. Один из них, некий Бартоломей Платина, разослал письма с жалобами на папу Павла всем европейским монархам, скрипторы точно подняли бунт, чего папа стерпеть не мог.
Итак, он сурово за них взялся, самых виновных заключил в тюрьму, а наш Каллимах сбежал в Венецию, где имел родственников. Там, видно, не чувствуя себя в безопасности, потому что Павел требовал выдать дерзкого слугу, на венецианских барках он отправился на архипелаг, на Кипр, Родос, а потом посетил Египет, Азию, Грецию, Македонию, пока в конце концов не добрался до Венгрии и до Польши.
Хотя весьма умному и этими путешествиями обогощённому, ему, должно быть, не очень везло, потому что эту латинскую мудрость мало кто знал, не многие находили в ней удовольствие.
Видно, ловкий итальянец, прослышав, что король Казимир вёл с папой Павлом спор о назначении епископов, сообразил, что тут будет ему безопасней всего.
Он также умел продавать себя и рекомендовать. Чрезвычайно красивой внешности, подкупающей, ловкий в обхождении, с выразительным и полным жизни лицом, с живым умом, хорошим знанием людей, он умел заполучить тех, в ком нуждался.
Сначала он пожил какое-то время в Покуте у красивой шляхтинки, а когда услышал о Грегории из Санока, направился прямо к нему.
Архиепископу был очень нужен такой товарищ, итальянец как будто упал с неба. Поэтому они взаимно так друг друга полюбили, что для Каллимаха во всей Польше другого такого человека не было, как ксендз Грегор из Санока, а для того Каллимах стал выше учёных всего мира.
Все догадывались об их дружбе, у них были одинаковые мысли, одно суждение и оба с равной любовью занимались литературой и латинской поэзией.
Епископ при нём ожил, но этого светоча скрывать не хотел. Он считал счастьем, что Каллимах попал в Польшу, и не имел покоя, пока не рекомендовал его королю Казимиру.
Длугош занимался воспитанием старших сыновей. Грегор из Санока навязал Каллимаха к младшим, а кроме того, как советник, как посол по заграничным делам он был неоценим.
Становилось препятствием то, что итальянец по-польски знал едва столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду. И никогда говорить так и не научился, но зато хорошо понимал, что говорили. Король же ни итальянского, ни латинского языка не знал.
Однако не так легко было навязать его нашему пану, хотя королева, услышав о нём, очень пожелала с ним познакомиться. Поскольку Длугош также о нём знал, а относился к нему с подозрением по той причине, что он не только раньше выступал против апостольской столицы, но и теперь с радостью на неё роптал и рассказывал о ней что было самого чёрного.
Длугош боялся, как бы он не только не повлиял так на короля, чтобы он ещё больше попрал авторитет церкви, но и молодых королевичей в этих пагубных чувствах не воспитал и не вскормил ими.
Однако столько говорили о Каллимахе, о его чрезмерной учёности, хитрости, ловкости, разуме, красивых обычаях, элегантности, что в конце концов его пожелали хоть увидеть в Кракове.
Тогда итальянец поехал; епископ так его наделил, чтобы он мог выгодно представиться, что у него с лёгкостью получилось. Любая одежда превосходно на нём сидела, всякий костюм он умел так носить, что на нём выглядел иначе, чем на обычных людях. Шёл ли, сидел ли, или стоял, умел это так делать, что притягивал на себя взгляды. Итальянский костюм также в то время по всей Европе считался самым красивым.
Так же, как в обхождении, он был мастером в речи, голосе, а те, что его не понимали, были восхищены одним звуком слова и выражением лица.
Но тут я должен добавить, что очень умный, чего никто отрицать не мог, он совсем иначе проявлял свою мудрость, чем наши важные мужи, профессора и коллигаты. Можно было сказать, что он делал себе игрушку из своих знаний, и что обращал это на собственную славу, напоказ больше, чем на иную пользу людям.
Он также постоянно разглашал то, что таких людей, каким был он, монархи, могущественные паны должны были осыпать золотом, потому что только при их помощи они могли достичь бессмертия, сохраниться до времён потомков.
Он так умел продавать каждый свой вирш, так рекомендовать любой труд, так поднять себя, так ловко выхлопотать награду, что ему и смех, и остроумие и любое словечко оплачивались сторицей.
И людей, в обществе которых он нуждался, так умел пощекотать, польстить им, что они шли как в сети, не зная об этом.
Ксендзу Длугоша враждебность к этому пришельцу особенно показывать не подобало, потому что он мог быть заподозрен в поддержке собственного дела и зависти.
Между тем все итальянцы, кои там были, вставали на сторону Каллимаха, а тех он с первой встречи ослепил величием слова, разумом и мудростью. В то время в Кракове и на дворе находились на разных должностях Арнульф Теклалди, Бенедикт Брогноли, Галоами ди Гучи и несколько других. Уже позже прибыл историк Колленуцио из Пезаро.
Они все, превознося хвалу своего земляка к небесам, почитали за большое счастье для нашего королевства то, что счастливые ветры принесли сюда Каллимаха.
Некогда воспитанница Пия II, королева Елизавета также с большим любопытством ожидала его, надеясь, что этому очень миром отполированному чужеземцу будет поверено воспитание младших сыновей: Александра, Сигизмунда и Фридриха.
Суровость Длугоша, его беспринципное обхождение с королевичами пробуждали в королеве опасения, как бы излишне запуганные юноши не получили чересчур духовное воспитание.
Наш Длугош, действительно, не был ни мягким, ни потакающим, требовал большой дисциплины, но строгим не был и уму королевичей свободно развиваться не препятствовал. Наилучшим свидетельством этому было то, что Владислав и Казимир, согласно врождённой склонности, остались несмелыми и мягкими, Ольбрахт вовсе не дал собой управлять и пошёл иной дорогой.
Тогда именно в том году, когда уже были заключены соглашения о передаче чешского трона и короны самому старшему сыну, Владиславу, на Казимировом дворе появился тот наперёд рекомендованный и предшествуемый славой Каллимах.
По этой причине и надзор ксендза Длугоша над королевичами должен был прекратиться; потому что Казимир заранее объявил, что хочет, чтобы Длугош первое время сопровождал сына в Прагу и там был ему советчиком и опекуном среди чужых людей. Без меры доброму, мягкому, пытающемуся всем угодить Владиславу обязательно был нужен такой руководитель, тем паче, что до сих удерживаемый в послушании и зависимости он вдруг должен был получить полную волю.
Злые люди легко могли бы его завести, куда хотели.
Здесь я также должен замолвить словечко о себе, как я исполнял возложенные на меня обязанности.
На первых порах я был вдалеке от королевичей, молча сопровождая их в прогулках, в играх во дворе и в саду, а в сырое время в комнатах, для этого предназначенных. Иногда я повторял им уроки и решал в них трудные места.
Кроме меня, слуг, товарищей, разных оруженосцев было достаточно для игр и соперничества во время учёбы. Ксендзу Длугошу помогал старший охмистр, Станислав Шидловецкий, муж степенный, доброго сердца, мягкий, но при взгляде Длугоша всегда принимающий суровую физиономию и лицо, хотя был чрезмерно послушный и добродушный.
