– Что же тут неясного? – удивился Фабио. – Конечно, американцы и их западные союзники.
– Ну, а Россия, Советский Союз? – продолжал допытываться я. – Какова его-то роль? Что же на Восточном фронте происходило в ту войну?
– Там, конечно, шли какие-то боевые действия, долго шли, – нахмурился Фабио. – Но Германию бы никогда не победили, если бы не было десанта в Нормандии, высадки в Сицилии, битвы при Эль-Аламейне…
– Да неужто? И в каком же году случилась та самая знаменательная высадка в Нормандии? – не удержавшись, съязвил я. – Летом 44-го, когда русские войска уже к границам Германии приближались. Спохватились англичане и американцы, что без них могут всё закончить. Но, правда, великая им благодарность за то, что помогли немцев разбить, за то, что всё ж меньше русских солдат погибло. А вспомни битву под Москвой, вспомни Сталинград – вот ведь где сломали фашистскую машину.
В ответ Фабио лишь многозначительно покачал головой. Затем он наклонился под конторку, за которой мы сидели в продолжение нашего разговора, достал оттуда закупоренную бутылочку филуферры, быстрым проверенным движением сорвал полиэтилен, защищающий горлышко и вытащил пробку.
– Попробуй, что мне сегодня привезли. Такую в обычном магазине не купишь, – сказал он. – За мой счёт, конечно. Сегодня ведь 27-е. А это для меня особое число.
– Почему же? – спросил я.
– Многое с ним связано. Смотри, мой день рождения – 27-го. Нет, не сегодня! – поспешил предупредить мои возможные поздравления и тосты Фабио и продолжал: – Сын родился тоже 27, только другого месяца. Моей жене, когда она вышла за меня, было 27. Мои родители прожили в счастливом браке 27 лет, пока Бог не забрал к себе отца. Даже моя доля в прибыли нашего магазинчика в прошлом году составила 27 тысяч евро, – заразительно расхохотался он. – Вот что такое для меня двадцать семь.
– Фабио, очень рад за тебя, – сказал я, поднимая рюмку. Мы выпили. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль. Я даже не сразу поставил рюмку на конторку.
– А знаешь, Фабио, – медленно, тщательно подбирая слова начал я, – есть ещё одно число из этого ряда. Оно хоть и печальное, но крайне важное для всей нашей планеты. Постарайся запомнить его – двадцать семь миллионов. Вот сколько людей потерял Советский Союз во Второй мировой. И благодаря этой жертве мир уже много лет избавлен от большой войны.
Прозвучало это довольно эмоционально, хотя я максимально стремился к будничности, к простой констатации факта. Я ждал реакции Фабио, но не мог и предположить, что его южный темперамент отреагирует столь бурно. Нет, не во внешних проявлениях. Внешне он выглядел всё таким же уравновешенным и благодушным. И только его смугловатое лицо вдруг побледнело, посуровело и заострилось, так что он вдруг стал чем-то напоминать сардинца-воина с картины позапрошлого века.
– Двадцать семь миллионов? – тихо переспросил он.
– Да, двадцать семь, а, возможно, и больше, – подтвердил я.
– Но это же половина нынешней Италии. Как такое можно вынести? А сколько в России жило тогда?
– В Советском Союзе? Около двухсот миллионов. Нет русской семьи, где кто-нибудь не погиб в ту войну.
– Но это ужасно, просто ужасно, – чуть ли не запричитал Фабио. – Почти каждый седьмой, так ведь? А сколько осталось калеками, не дожили своих лет после ранений… И все они погибли, получается, на фронте?
– Если бы так, Фабио, – покачал головой я. – В боях на фронте пало, судя по данным, которые приводят наши, российские, исследователи этого вопроса шесть-семь миллионов, возможно девять или десять – ничуть не больше, чем потеряли вторгшиеся в Россию немецкие оккупанты и их союзники, хотя западные пропагандисты часто дают совершенно иные цифры. Впрочем, хорошо известно, что на Западе историки со времён Клаузевица любили занижать свои потери и завышать чужие, иногда в разы…
– Хорошо, оставим это на их совести, – нетерпеливо перебил меня Фабио. – Да и на Западе есть разные историки. Скажи мне другое: как же умерли остальные миллионы?
– Это были мирные жители, убитые во время оккупации, ставшие жертвами концлагерей и погибшие военнопленные.
– Но и в России, наверное, умирали взятые в плен немецкие солдаты?
– Да, конечно. Например, большинство пленённых под Сталинградом немцев погибло – но почти все они были в состоянии крайнего истощения или обморожены. И своевременно помочь им всем в тех условиях, сразу после окончания кровопролитнейшей битвы в истории человечества, было просто невозможно. Однако всего за время войны в русский плен попало свыше четырёх миллионов немцев – и из них три с половиной миллиона вернулись домой. А в немецких лагерях были уничтожено свыше трёх миллионов красноармейцев из четырёх с половиной миллионов, взятых в плен. Потери же мирного населения Германии, вызванные военными действиями на её территории, оцениваются вообще лишь в полмиллиона человек…
Я хотел было продолжать, но Фабио жестом остановил меня. Видимо непросто было с ходу переварить такое обилие цифр. Он судорожно сглотнул слюну, и когда заговорил, чувствовалось, что слова даются ему нелегко.
– Но нам… нам об этом никогда ничего не говорили. И моему сыну тоже. Почему?
– А вот в этом Фабио, действительно стоило бы разобраться получше. Думается, что для здравомыслящего человека такая задачка вполне по силам.
Фабио покачал головой и погрузился в глубокую задумчивость, словно пытаясь привести в порядок свои мысли.
Тут надо бы сказать ещё несколько слов о его магазинчике, в чём-то типичном для Сардинии, и, в то же время, отличном от прочих. Он находился недалеко от набережной, в приморском квартале с говорящим названием Марина в старой части города, на пересечении двух узеньких улочек. Одна из них круто сбегала с холма к оживлённой виа Рома, тянущейся вдоль портовой части набережной Кальяри и служившая не только своего рода местной меккой, фокусом обязательного паломничества туристских легионов, прибывающих со всего света, но и пристанищем для всяких странных и экзотических личностей, начиная от цыган и мигрантов-африканцев и заканчивая русскоговорящими попрошайками из бывших советских республик. Другая же улочка находилась не далее чем в трёхстах метрах от виа Рома и шла параллельно ей, но попав туда, могло показаться, что сама атмосфера вокруг вдруг кардинально менялась, становясь тихой, мирной, какой-то патриархальной. Полнотелые бабушки вели вечные разговоры о своём, семейном, худощавые дедки посиживали на скамеечках с трубочками в руках, философским взором пронзая окружающие пространство, молодые – «сардинки», так и тянет сказать – выгуливали своё потомство и обменивались с компаньонками секретами его взращивания. Здесь и дышалось по-иному, свободнее и как-то естественнее, чем на набережной с её крикливой мятущейся толпой. Впрочем, подобное деление сторон жизни и быта на внешнюю, показную и внутреннюю, сокровенную, читателю наверняка приходилось видеть не раз. Увы, это давно стало одной из примет нашего времени.
Магазинчик Фабио располагался как раз на перекрёстке, так что всякий, спускающийся в мир суетный или возвращающийся в мир патриархальный, неизменно наталкивался на него, тем более, что входная дверь открывалась как-то на угол, словно принадлежала сразу обеим улицам. Последнее обстоятельство, помимо всего прочего, словно намекало, что внутри, за этой дверью, может находиться нечто необычайное, загадочное, таинственное и сразу вызывало у туриста острое любопытство – примерно так же на русского человека действует вид красного угла с его святынями.
Но вернёмся к нашему разговору с Фабио. Просидев так, в полной неподвижности, некоторое время, он вдруг тряхнул головой, словно пробуждаясь от дрёмы или наваждения. Затем неспешно окинул взором стеллажи, где висели на вешалках и лежали стопками традиционные сардинские меховые куртки, короткие суконные штаны-брюки рагас, бериты, кажущиеся неуклюжими, а на деле такие удобные на голове, прилавки с тёмно-жёлтыми массивными головками пекорино сарде, твёрдого сыра из овечьего молока, тонкими, словно нотная бумага, листами сухого хлеба карасау, увесистыми пластинками боттарги, высушенной солёной икры кефали, овечьей ветчиной, ароматной и слегка сладковатой на вкус, винами, настойками, мёдом, джемами, соусами и прочими местными яствами. В магазинчике повисла напряжённая тишина. Вот-вот должна была начаться сиеста; в такое время к Фабио заходили разве что туристы, которых в конце ноября, когда сезон на острове уже давно закрыт, по пальцам, кажется, можно было пересчитать. В такую пору любой сардинец готов пофилософствовать на самые отвлечённые темы, – было бы только желание. Но сегодня слишком отвлечённые темы Фабио, видимо, не привлекали. Сохраняя многозначительное молчание, он вытащил пробку из горлышка стоявшей рядом с нами бутылки филуферры и вновь наполнил наши рюмки. Затем торжественно поднял свою.
