– Неуж пребывало такое, почтенный аксакал? – удивился государь Михаил Федорович. – Мыслимо ли такое, чтоб от моря до моря люди на одном языке молвили и понимали друг друга?

– Так и слова общие до сей поры имеются, токмо многие им значения не придают, государь, – поклонившись, ответил Гаджи-Ата и продолжил: – Вот замыслил ты, государь, на речке Самарке острог строить, а что такое Самар, поди, и не ведаешь.

– Ну-ка, ну-ка, просвети неуча, – улыбнулся государь, – я ведь, ей-богу, не ведаю.

– Есть на востоке город древний, Самаркандом называется.

– Ведаю про такой.

– Так вот, самар – это камень, канд – город. Речка же Самарка есть и на Волге, и на Иртыше и переводится, стало быть, как речка Каменка на ваш ляд, – улыбнулся Гаджи-Ата и, пригладив седую бородку, подвел итог беседе, – а знамо, и вот он, один язык, от моря до моря.

– Значит, и правильное место подобрано для основания крепости: раз речка Каменка, то и камень весьма имеется для нужд строительства, – подал голос с лавки скромно сидевший все это время боярин Морозов. – Главное – мурзу склонить, чтоб дал согласие.

– Я позабочусь об этом, государь, – заверил Ваулихан, поднимаясь, – благодарствуем за теплый прием, и позволь нам откланяться. Домой поспешать надобно, ведьм вскоре дороги развезет так, что и верхом не проехать будет.

– Да, весна нынче ранняя, поспешайте, а боярин Морозов поможет вам собраться и дары хану соберет, – согласился Михаил Федорович, отпуская посла.

Сибирь.

Обдорский острог.

Яна подала полушку хозяйке постоялого двора:

– Нам бы баньку истопить, а то почитай месяц в дороге, все снежком да снежком умываемся.

– Откель же вы добираетесь, сердешные? – охнув, поинтересовалась хозяйка.

– Из Мангазеи, матушка. Мужу моему, десятнику Сибирского войска Антипушке, отставку дали, вот на Дон и возвращаемся.

Хозяйка испуганно прикрыла Яне рот ладошкой.

– Ты про Дон-то поменьше сказывай, неспокойно там ныне. Всем, кто туды подался, сыск и дознание чинят приказные дьяки. И мне ты ничего не сказывала, так как упредить я должна немедля дьяка, если что прознаю. А вы семья дружная, видно, и муж у тебя степенный, и дите смышленое, негоже вам на дыбах висеть.

– Благодарствую, хозяюшка, за упреждение, – поклонилась Яна и, сунув еще одну полушку в ладошку хозяйки постоялого двора, повернулась к сыну: – Ну-ка, беги к батюшке в избу съездную, упреди, чтоб тот лишнего не сказал. Баня затоплена, я, мол, мыться зову.

– Понял матушка, сейчас сбегаю.

Но тут с облаком пара из сеней в избу ввалился Антип. Обметя с кисов снег веником и поставив его к стенке, он подошел к печи и прислонил ладони к теплым кирпичам.

– Продал я оленей, купил две гужевые лошадки, двое саней и пристяжного коня в придачу. У всех подковы зимние, по три шипа на каждой. Лошадки хоть и ростом не вышли, но тягловые, а конь – огонь, пока удило ему вставлял, два раза за руку тяпнул. Поколе распутица не началась, надобно торопиться.

– Вот в баньку сходим, я портки вам постираю, высушу, через день и тронемся до Тобольского острога.

– Ты что, Яна… – повернулся к ворожее казак, но, получив в бок локтем, осекся.

– Аня я на людях, Анна.

Хозяйка, улыбнувшись, вышла, при этом напомнив, что баня через час будет готова.

Яна закрыла дверь на крючок, сняла платок и, разгладив свои белокурые волосы, попросила.

– Емелюшка, там во дворе ель растет, сходи, сынок, коры рубани кусочек. Волосы мне надобно перекрасить, уж слишком приметная я для сих мест.

***

Дьяк Воровского приказа рвал и метал. Ревела белугой и побитая посохом хозяйка постоялого двора.

– Была в острожке ворожея, была, да сплыла. Ищи теперь ветра в поле. Но ведь как всех провела шельма! – сетовал царский служка.

– Пришли из бани, дверь на крючок – и до полудня тишина. Все думали, спят с дороги постояльцы, умаялись, – оправдывалась побитая хозяйка постоялого двора.

Упрежденный хозяйкой дьяк заявился только к обедне. Стрельцы ножичком поддели крючок, а изба-то пустая.

Вернувшийся с дальнего дозора стрелецкий десятник доложил, что прошло через кресты2 два обоза, один – на Холмогоры, другой – до Тобольского острога. Белокурых баб не было. Была одна татарка – черная, как смоль, да еще с грудничком. А ворожеи и след простыл.

***

Когда стрелецкий разъезд скрылся из виду, Антип повернулся к Яне:

– Ты топор-то из одеяльца вынь, а то и впрямь как ребенок укутанный, ну прям запищит вот-вот.

Яна отложила на сено свернутое пакетом одеяло, заправила черную прядь волос под шаль и, улыбнувшись, прижалась к спине Антипа:

– Нехай теперь белокурую бабу сыщут, ротозеи, вона как еловая кора волос-то мне очернила.

Глава 4

Никитий открыл глаза, поежился и вновь попытался уснуть. Но сон не шел. Ведун встал с лавки и, сунувши ноги в чуни, прошел к печи.

Печь почти прогорела, и только несколько угольков, изредка багровея, подавали признаки жизни. Кинув на еще тлеющие угли горсточку мха и сложив поверх обрывки березовой коры, старец подул в печь. Слабое пламя озарило лицо отшельника.

Подождав, когда кора займется, Никитий уложил по бокам пламени два полена, а третье и четвертое возложил поверх этих двух. Получился колодец, в котором сразу же загудел разгорающийся огонь. Прислонив откованную еще Архипом заслонку, он дополнительно выдвинул задвижку в дымоходе. Глинобитная печь ожила, заохав и заурчав, наполнила приятным жизненным уютом спящую еще, остывшую за ночь избу.

В оконце через бычий пузырь пробивался слабый свет утреннего восходящего солнца. Солнечный лучик бил в противоположную стену, и в нем вилась и роилась поднятая Никитием пыль.

– Надобно перед приездом гостей уборку навести, – пробурчал старец себе под нос и, взяв с полочки гусиное крылышко, обмотанное дерюжкой, сунул его в деревянную колоду с водой. Намочив и стряхнув лишнюю жидкость, ведун прошел по углам, собирая тенету и пыль.

Сегодня отшельнику явился во сне князь Гостомысл, сообщив, что на подъезде к нему человек из другого мира и что надобно ему, Никитию, обучить данного мужа премудростям нынешнего времени.

Долго напутствовал Гостомысл старца и в окончании разговора предупредил, что этот человек прибыл с особой миссией, о которой князь поведает позже.

Никитий, накинув на плечи овчинную безрукавку, вышел на крыльцо. Где-то внизу, в пойме Оби, застрекотали сороки, подавая знак старцу о чужом присутствии.

Вскоре послышался звон бубенцов, и две оленьих упряжки поднялись по оврагу к избе. В одних нартах спал человек, а на полозьях погонщиком стоял мальчик. Вторая упряжка со скарбом была пристяжной. Олени, тяжело дыша, завертели мордами в поисках еды.

Никитий сходил под навес и принес охапку веток, покрытых ягелем.

– Опосля, как отдышатся, воды им дашь, колодец вон там, – показал мальчику рукой старец и, погладив его по капюшону малицы, поинтересовался: – Как величать-то тебя, чадо?

– Тухтач меня звать, деда.

– Путник твой на нартах, это человек с другого мира?

– Да, отче, он всю ночь правил упряжками, умаялся шибко, спит тапереча.

– Будить всяко нужно, поднимай его, и айда в избу харчеваться, проголодались небось дорогой-то. Только оленей в загон загони, мишка у меня тут в яме спит ручной, они-то не ведают, что он добрый, разбегутся с перепугу, коли проснется.

– А что, просыпаются медведи ужо? – удивился подросток.

– Нет, дикие еще спят, а мой чуткий, надолго не уложишь. Ты же его должен помнить, вы его всем стойбищем на лесину загнали, да только убег он от вас.

– Это тот, что коготь оставил?