Уже смеркалось, когда, наконец, раздался телефонный звонок. Тристе закрыл глаза. «Я знаю, что это он, и не хочу брать трубку, а он знает, что я знаю, что это он, он знает, что я не хочу брать трубку, и он знает, что я ее в конце концов возьму…» Он вытянулся на кушетке, заложив руки за голову. Телефонные звонки не раздражали его, напротив, тишина, наступавшие сумерки и редкие гудки настолько завораживали его, что он пролежал минут десять, не думая ни о чем, просто слушая все вокруг. На том конце провода, видимо, действительно знали, как будет вести себя Тристе, телефон не переставал звонить.

Тристе сел на кушетке и взял трубку.

– Трис, – раздался самоуверенный мужской голос. – Сегодня работаем в гриме. И побольше актерской игры. Клиент очень хороший. В десять часов в нашем кафе. И поешь, чтобы у тебя не бурчало в животе, как в прошлый раз. – Трубку повесили.

Тристе тоже положил трубку. На пол. «А то он еще чего-нибудь захочет. А с него хватит и грима, на него приходится тратить столько времени…»

Он подошел к большому зеркалу. В темноте оно отражало лишь силуэт хрупкой фигуры. «Когда-то я был таким», – кивнул Тристе своему отражению. Ногой он нажал на выключатель на полу, зеркало бросило на него сноп лучей, швырнуло ему в глаза измученное, осунувшееся лицо с тонкими нервными чертами. Темные волосы до плеч, длинная шея, тело, принадлежащее не то мальчику, не то женщине – тонкая кость, красивые маленькие кисти рук. Тристе схватился за подбородок и скулу, словно его мучила зубная боль, потом растянул левую часть лица большим пальцем руки и сжал правую щеку – на перекошенной физиономии горела все та же тоска. Он уселся перед зеркалом, открыл коробку с гримом, достал черный лак для ногтей, помаду, тушь. «Сегодня работаем в гриме», – сказал он зеркалу, оно дрогнуло в ответ невеселой усмешкой.

______

Утром, бредя к дому, Тристе мучительно выбирал один из двух вариантов – лечь спать или пойти напиться, но что-то мешало ему остановиться на том или другом – какой-то внутренний зуд, не дававший покоя. Постепенно из утренней мути всплыло спасительное видение – рассвет, лес, укутанный в туман, серебристый ствол дерева… Тристе силился вспомнить, почему эта картинка несла в себе радость освобождения, и скоро он вспомнил: прорезающее осеннюю сырость солнце и легко покачивающиеся ботинки отца у него над головой, а за спиной – бессильная брань мачехи.

Тристе вернулся к себе, вымылся и переоделся, вышел из дома с твердым намерением уехать на поезде из города, сойти утром на своей маленькой станции и зайти вглубь леса… На вокзале он взял билет и вошел в зал ожидания, но что-то гнало его, он не мог усидеть на месте и неприкаянно бродил вдоль рядов кресел, заглядывал в лица пассажиров, словно ища ответа на свой вопрос о том, что спасет его.

В конце концов, он устало опустился в кресло, но, едва взглянув вправо, вдруг тихо сполз на пол и на коленях подполз к соседнему. Чудесный ребенок спал здесь совсем один и так безмятежно, что Тристе показалось, что весь зал внезапно притих, опустел. Тристе слышал легкое спокойное дыхание. Голова девочки свесилась на бок, руки безвольно лежали на подлокотниках, одна нога примостилась на чьем-то чемодане, другая в маленьком ботинке с развязанными шнурками жалобно повисла над зеркальным полом… Тристе стоял над ней, растерянно вглядываясь в ее лицо, и в этом лице было все – весь смысл мира. Неслышно и гибко поднявшись, Тристе оглянулся по сторонам, осторожно просунул одну руку под колени ребенка, другую под плечи, и крепко прижав девочку к животу побежал к выходу. Кто-то крикнул ему вслед, но он не останавливался и не оглядывался. Вскоре он был у дома.

Девочка проснулась и заплакала. Тристе покачал ее на коленях, повторяя:

– Тише, тише, не бойся, не бойся…

– Зачем ты украл меня? Ты убьешь меня?

– Нет! Я сделаю для тебя все, что ты хочешь!

– Почему? – она удивленно смотрела ему в лицо, отстранилась, отошла от него.

– Не знаю, – честно ответил он.

– Ты любишь меня?

– Да. Как тебя зовут?

– Мадлен.

– А я Тристан.

– С кем ты живешь?

– Сам с собой.

– Тебе одиноко?

– Да. А тебе?

– Мне тоже. Знаешь, раньше, до меня, у моей мамы был мальчик. Он родился мертвым. Мой брат умер, но я думаю, он может видеть меня.

– Конечно!

– А у тебя кто-нибудь есть?

– Нет. Теперь только… есть ты. Ты хочешь есть? – он улыбнулся своей неуклюжей фразе.

– Ага.

– Сейчас, только не уходи, – Тристе ушел в кухню, поминутно оглядываясь. – Не уходи!

– Я с тобой!

– У меня только хлеб и шоколадка, хочешь, я сделаю из нее пасту, мы намажем ее на хлеб!

– Здорово!

– Молока нет. Но есть какао.

– Подойдет! У тебя такой маленький дом!

– А у тебя большой?

– Да. А у тебя можно бегать?

– Ну, – растерялся Тристе, – можно, только негде.

– Ничего, я побегаю немного!

Мадлен убежала в комнату, потом вернулась, едва успев затормозить перед плитой.

– Еще! Как хорошо! У тебя дома можно бегать!

– А у тебя?

– У меня… нельзя, пол скользкий и можно упасть, или разбить что-то…

– Так родители говорят?

– Няня и папа. А мама умерла, наверное, она бы мне разрешила потихонечку.

______

Они наделали бутербродов, налили по паре чашек какао и уселись перед телевизором. Мадлен в кресле, Тристе на полу. Осторожно поглядывая на перемазанную шоколадной пастой девочку, Тристе блаженно закидывал голову назад, ощущая, что его жизнь, да и весь мир вокруг становятся другими. На всякий случай он незаметно выдернул из розетки телефон. Старый телевизор шипел, и вскоре они устали от этого звука и выключили его.

Мадлен обнаружила на зеркале коробку с гримом, и Тристе разрисовал ей лицо. Белая мордашка с треугольничками бровей и алыми губами корчила рожи перед зеркалом, а позади нее, нежно глядя на отраженное детское лицо, стоял клоун с нарисованными слезами и черными кругами вокруг глаз.

Утомившись, девочка плюхнулась в кресло, высунув язык и закатив глаза. Тристе улыбнулся. Его клонило в сон, но он боялся засыпать, боялся проснуться.

– Почему ты была одна? – тихо спросил он.

– Я ушла от них! Не хочу с ними жить! У нас дома все слишком хорошее и дорогое, нельзя позвать моих друзей, и в гости пойти тоже нельзя, потому что их семьи «неприличные». Я все время должна заниматься тем, что меня сделает лучше – а играть это для малышей, я должна думать о будущем, учиться. Они не понимают, что такое «просто так»! Говорят, это праздная трата времени. Но как жить, если нельзя никакой радости? Когда я вечером остаюсь одна в своей комнате, я мечтаю о том, как брат будет со мной. Я сочинила вот что, послушай:

Мой брат родился мертвым,

Но я его люблю,

Я для него весною

Больших жуков ловлю

И в небо отпускаю –

Пускай к нему летят

И прожужжат на ушко:

«Привет тебе, мой брат!

Хоть я тебя не знаю,

Мечтаю я о том,

Как мы вдвоем по раю

Гулять с тобой пойдем».

– Как думаешь, ему понравилось бы?

– Еще бы! Мне даже заплакать хочется, а это верный признак, что стихи хорошие, – заверил Тристе.

– Это правда… – Мадлен покачала ногой. – Всегда хочется плакать, когда любишь кого-то…

– Да, – задумчиво кивнул Тристе.

Вскоре девочка задремала. Он подвинулся ближе к креслу, привалился к нему спиной и тоже закрыл глаза.

Они не слышали, как грохотала дверь – звонок не работал, как скомандовал офицер сломать ее, как затрещав, она поддалась и люди в форме ворвались в квартиру и невольно остановились, увидев спящего в кресле ребенка – белое лицо, красный кружок на носу, губы сердечком – и сидящего на полу странного человека – худого, с длинными волосами, с белым лицом постаревшей девушки, и телом подростка. Он тоже спал, прижавшись щекой к детскому ботинку.