В современной же зоне "общак" был лакомым куском для чутких оперов. За обнаружение "кассы" офицеру светила лишняя звезда на погон, а рядовым "шмонщикам" - отпуска и иные награды. А если обойтись без рапортов начальству и без звезды, то можно чуть-чуть разбогатеть, или... Из-за "общака" частенько лишались покоя, а то и жизни, его "хранители", соблазнявшиеся доступностью и обманчивой бесконтрольностью: бес путал, давили долги и голодное брюхо, "общие" деньги тратились, продукты сжирались, и нежданная "воровская" ревизия энергично выявляла эти "нарушения". Лагерным ревизорам могла бы позавидовать любая схожая госслужба: никаких отговорок, протестов и кассаций; в лучшем случае бегство в бригаду чушков и петушков, изолятор, БУР, другую зону; в худшем шея под топор...
Перемышлев "общаками" интересовался лишь теоретически: что нам Таити, нас и здесь неплохо кормят... Нельзя было давить зеков с усилением: рано или поздно "пресс" должен треснуть, и тогда - бунт. А бунта Перемышлев боялся больше всего. За бунты в зонах лишались звезд генералы в Москве и полковники на перифериях. Однако приказы сверху предписывали давление усиливать, принимать меры, разоблачать и шмонать, изымать и изолировать, устрашать и ликвидировать. Давление усиливалось, напряжение нарастало, и лишь своими силами, обманом и туфтой отписок, можно было остановить взрыв. Но - пока Бог миловал, думал Перемышлев.
На втором бутерброде он вспомнил отца Василия: поп был антипод. Худой и хлипкий на вид иерей излучал незнакомую Хозяину энергию, хотя и двигался медленно и говорил степенно. Он наверняка был младше Перемышлева - лет на десять-двенадцать, - но полковник называл его не иначе как "батюшкой" - и ничего не мог с собой поделать. Вслед за полковником "батюшку" приняли все остальные. Даже циничный и невменяемый боец Кондратюк при виде отца Василия преображался, подтягивал ремень, приглаживал дембельский чуб.
Третий, четвертый и пятый бутерброд Хозяин сложил в бумажный пакет. Туда же влетели: ополовиненная копченая курица, головка чеснока и пакетик с молотым красным перцем.
Перемышлев допил чай - душистый, крепкий - вприкуску с шоколадной конфетой "Белочка", сунул пакет со снедью в широкий неуставной карман мундира, а освободившиеся руки - в рукава шинели, которую держала наготове заботливая Елена Константиновна. А папаха давно уже была на голове.
Личное время кончалось, наступало время зоны.
Нет нужды распространяться о пробуждении остальных: Окоемов уже инструктировал контролеров перед подъемом; сержант Жуков вовсе не пробуждался, а если бы кто его и попытался разбудить, то немедленно получил бы сапогом по спине или по морде; боец Мурад Алимжанов, проснувшись, оделся очень быстро, но все равно никак не мог согреться; Кондратюк, наоборот, обливался в умывальной комнате холодной водой, рыкал и крякал, ухал и гоготал, раскидывая ледяные капли на сослуживцев; все остальные молча чистили зубы, брились и материли Кондратюка - кто шепотом, а кто и мысленно...
* * *
Монгол спал крепко, а проснулся резко. Он не любил нежиться в постели: все равно придется выскакивать из-под одеяла в холод умывальника, лучше сделать это побыстрей. На зарядку он всегда выходил, не брезговал, как, бывало, на малолетке.
Тузик уже бежал в "блатной" угол с заваренным чифиром. Монгол сделал первые два глотка и почувствовал, как по телу побежали кофеинистые мураши. "Смотрящий" кивнул Макарову, махнул рукой Гурычу: те быстро подошли, присели на шконку. Белая чашечка поплыла по кругу.
- Зеки! На зарядку! - верещал, будто он здесь главный, завхоз Фартило.
Начали с приседаний; контролер Русских отмахивал правой вверх-вниз, и отряд дружно исполнял. Головы в ушанках то появлялись, то исчезали за каменным парапетом, отделявшим отрядный дворик от контролера. Монгол присел один раз, и больше не вставал: как обычно, закурил, остался на корточках. С ним за компанию присел нардист Макаров - нарывался на неприятности, ибо лишь "авторитету" негласно дозволялись подобные вольности.
- Эй ты, фуфель! - заорал Русских. - Тебя зарядка не касается?! В шизняк захотел, рожа?!
- Сам фуфель! - лениво, но громко и злобно огрызнулся Макаров. Петух!
Он ловко, щелчком, отправил тлеющий окурок в сторону контролера. "Чинарик" попал в пухлую щеку "физорга": искры мелкие искры посыпались в снег.
Русских от удивления чуть не проглотил свой собственный, висевший на нижней губе окурок. Он даже закинул на затылок форменную шапку-ушанку, как бы пытаясь вначале получше рассмотреть наглеца. Из под шапки выбился залихватский рыжий чуб.
- Чего лупишься, чурбан? - продолжил нардист.
Русских перепрыгнул через парапет и медленно стал приближаться к Макарову. Вскоре его яловые сапоги сияли голенищами почти на уровне лица Монгола, так и сидевшего на корточках. А Макаров - встал. Он хотел с разворота оглушить контролера оплеухой, а потом - ножками его, ножками... Но чуть замешкался, опоздал.
Кулак контролера вонзился нардисту прямиком в солнечное сплетение. Там не было никакого "пресса": лагерных калорий едва хватало на поддержание минимального здоровья. Макарова согнуло, как говорится, буквой "зю", он пытался вдохнуть ускользающий воздух. В глазах мелькали ярко-красные звезды.
Контролер хотел добавить Макарову сапогом, метя в грудь, под сердце, но неожиданно вмешался Монгол: перехватил летящий сапог за голенище. Русских кувыркнулся на спину и ударился затылком о расчищенный бесснежный асфальт. Он ничего и подумать не успел, а над ним уже сомкнулись зеки, человек семь, во главе с Тузиком. Вскоре сознание контролера померкло. Впрочем, он был жив, и ему сразу начал сниться суматошный сон: бегущие люди, вспышки, скрежет и грохот.
"Уснувшего" и окровавленного контролера двое зеков оттащили на "дальняк" в бараке и бросили там в позорной близости от "очка".
- Здесь не сдохнет, сучий хлам, - сказал один, отряхивая руки словно от некоей заразы.
- Да хоть бы и сдох! - возразил другой. - Дверь надо черенком подпереть.
Визжащего завхоза Фартилу-Пунина топтали ногами недолго, но зато долго запихивали в обломок керамической трубы, оставшейся после летнего ремонта. Никак не удавалось: завхоз бился и вертелся как вошь на гребешке, пока Валдай не вырубил его - чифирным березовым поленом по затылку. Снаружи остались ноги и задница шире плеч. Оказавшись в трубе, завхоз очнулся и снова завизжал, но теперь уже звуки были глухими и направленными, похожими на тревожные паровозные гудки.
Зарядка закончилась.
Макаров никак не мог отдышаться. Он сидел на снегу и видел сквозь сетку локалки, как зеки соседнего девятого отряда преследовали своего "физкультурника". Молодой контролер Черепков, недавний стажер, пытался было в прыжке уцепиться за верхний край локального ограждения, но Корма не дал: стянул молодого мента обратно в отрядный дворик. Черепков свалился мешком, перевернулся на спину и тут же заплакал, увидев Рыжика, бегущего к нему со стальной шконочной полосой в руке. Рыжик с размаху ударил контролера по сучащимся ногам, перебил их... Черепкова оставили лежать на снегу.
- Жить захочет - уползет, петушок! - хохотнул кто-то из толпы.
В четвертом отряде так и не смогли поймать горластого Зуева. Шустрый мент нокаутировал Голована, подсек подножкой Петруху Вятского и, легко увернувшись от медленных зековских кулаков, юркнул в барак; тут же, с грохотом, подпер дверь двухэтажной "шконкой". В бараке собирал из прохода окурки престарелый шнырь Сумец; Зуев без слов хрипло гаркнул на него, загнал под шконку. Сам же - заметался по бараку, обдумывая дальнейшие действия. Глянул в окно - стекло было покрыто густыми морозными узорами, ничего не видно.
Зеки четвертого отряда не стали штурмовать собственный барак, оставив Зуева "на десерт".
Точно так же заканчивалась зарядка во всех остальных отрядах, исключая "зверинец" и "козлятник". В считанные минуты почти все контролеры были нейтрализованы различными способами: убили пока лишь одного Каратыгина, курировавшего 11 отряд. Контролер был неплохой с точки зрения зеков, не вредный, но ему не повезло: нерасчетливо махнул обрезком дюймовой трубы Жека Кисель, исполнявший роль первой "торпеды" (как и Макаров), и Каратыгин упал ничком, мгновенно лишившись своей скучной жизни. Вся жизнь Каратыгина была связана с Зимлагом, он родился в поселке Льдистом, Отец его был опером в одной из зон, а мать - медсестрой в зоновской санчасти.
